КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках - Эко Умберто

Жителям городов, уверенных в себе, даже в голову не приходит спросить гостя, что он думает об их городе. Некоторые без стыда и совести торгуют своими мифами („Paris, la ville lumière“, „Cuanto sei bella, Roma“, „New York, New York“[106]), но вовсе не просят вас усиленно кивать головой и соглашаться. Само собой разумеется, что вы потрясены, а если нет, тем хуже для вас. Есть и другие, например Лондон, Милан или Амстердам, где вам кладут в гостиничный номер проспект или брошюру со списком достопримечательностей, но не говорят много о себе и во всяком случае никак не интересуются вашим мнением. К особой категории относятся обитатели Буэнос-Айреса: до поздней ночи рассуждают они о своей аргентинской самобытности, но это такая национальная игра — у них и сомнения не возникает, что в „Buenos Aires querido“[107] вы влюбитесь с первого взгляда.

Если в Италии какой-то город не уверен в себе, он во всеуслышание называет себя «благороднейшим» и «старейшим». Очевидно, что, при нашей многовековой истории, все города у нас имеют древние корни, кроме тех, что были построены несколько десятилетий тому назад, но не уверенным в себе городам необходимо это подчеркнуть. Но вообще (это верно для всего мира) признак неуверенности — вопрос, который сразу же задает вам встречающий: «Что вы думаете о нашем городе?»

Мне доводилось прибывать в аэропорты самых закомплексованных городов; случалось и так, что там на меня набрасывались журналисты, и первый вопрос был: «Вы у нас впервые? Что вы думаете о нашем городе?» А когда я замечал, что не могу ничего думать, поскольку еще не видел города, они настаивали: «Да, но чего вы ожидаете от него, какое представление о нем себе составили?» Они прекрасно знают, что если вы не провокатор, то ответите вежливо, скажете, что много слышали об этом городе, чарующем и (если вы сохранили какие-то крупицы честности) полном контрастов. Тут они на какое-то время уймутся, но потом снова примутся вас допрашивать, и так до самого отъезда.

В некоторых городах ваш данный из вежливости ответ начинают оспаривать. Вам наперебой сообщают, что контрасты непомерны, проблемы драматичны и все еще ждут своего решения. Не поддавайтесь на провокацию, не отвечайте, что, да, все так и есть. Они обидятся. Порой даже в городе на первый взгляд благополучном и прославленном своей красотой вам задают этот фатальный вопрос. И тогда вы понимаете, что, несмотря на пышность фасада, этот город не знает, что о себе думать.

Есть и такие города, которые обретают уверенность. Неаполь был знаменит уязвленной гордостью вкупе с торжествующим самобичеванием. Недавно один мой друг сказал таксисту, который вез его из аэропорта, что придется, видимо, задержаться в пути из-за пробок. И таксист ответил с гордостью (отнюдь не уязвленной), что пробок никаких нет. Мой друг заметил, что впервые в жизни он встретил таксиста (во всем мире), который хвалил городскую администрацию.

А иногда город, когда-то крайне уверенный в себе, вдруг начинает испытывать какую-то неловкость. Будьте внимательны. Если у вас спросят, что вы думаете об этом городе, отвечайте с восторгом, но оглядитесь кругом, чтобы обнаружить причину беспокойства.

1996

Фотограф, специализирующийся на портретах писателей, философов, журналистов, — самая массовая категория фотографов. Любой сочинитель, даже если он пишет кулинарные книги, еженедельно получает письма от людей, извещающих, что им пришла в голову оригинальная мысль: выпустить фотоальбом «Писатели современности». Некогда, чтобы получить портрет работы Леонардо или Веласкеса, приходилось потратить на это много денег. Теперь все бесплатно — если только вы сами готовы потратить на это много времени.

Всем известны такие портреты, как «Мужчина с перчаткой» Тициана, но интересует ли нас, что это был за господин? И кто такая была Джоконда? Это просто человеческие типажи. Если бы Джоконда никогда не существовала, портрет Леонардо поражал бы точно так же.

История фотографии дает нам высокие образцы портрета. Но если бы фотограф, вместо того чтобы запечатлевать малейшие движения души знаменитейшего синьора X, с таким же рвением изобразил своего соседа по дому — эффект был бы такой же. Можем ли мы с уверенностью сказать, что художник выразил внутренний мир данного конкретного человека? Порою — да, но чаще мы подмечаем лишь то, о чем знали заранее. Все портреты Эйнштейна, кроме того, на котором он показывает язык (но он интересен лишь тому, кто слышал об Эйнштейне), — это портреты провинциального профессора, любителя красненького, со слишком длинными для его возраста волосами. Уберите у Эйнштейна теорию относительности и оставьте ему одни портреты: будете ли вы скупать автомобили, на которых ездил такой человек?

Речь идет о «реальных» портретах, но чтобы понять, как замечательно они обманывают, нужно встретиться с реальным человеком. Пока я знал Стравинского только по портрету Пикассо, я представлял его великаном. Однажды, на венецианском канале, мне его представили, и я, оказавшись перед этим коротышкой, которого я продолжаю считать гигантом современной музыки, понял, насколько велик Пикассо-портретист.

Издательство «Эйнауди» снабжает книги художника и критика Джилло Дорфлеса выразительным портретом — с глубокими тенями, из которых выступает его гордый аристократический профиль. Добавляет ли что-нибудь этот портрет к его несомненным достоинствам? Едва ли. Это могло бы быть изображение Аристотеля, размышляющего о первоосновах, или Фуке, строящего планы заковать брата Людовика XIV в железную маску, или Ферма в тот момент, когда ему пришла в голову его последняя теорема, или полковника Радецкого в романе Йозефа Рота (последний ответ ближе всего к истине).

Нужен ли нам на самом деле портрет личности, которой мы восхищаемся? Изображение древнеримского генерала Гая Мария в школьных учебниках сразу бросается в глаза благодаря разросшимся надбровным дугам, нависающим, почти как опухоли. И что, портрет помогает нам понять, почему этот армейский реформатор, зачинщик первой в Риме гражданской войны менее велик, чем невыразительный Божественный Август?

Как-то мне в руки попался роскошный каталог старинных фотографических портретов великих людей. Я исключил актеров, потому что их помнят как раз по их знаменитым образам. Поразила только невротическая (ах, почти обольстительная) судорога на лице Сары Бернар. Действительно, из-за этой женщины можно сойти с ума. А если бы она была не Сарой, а женой коммерсанта?

Создатель изысканных ориентальных романов Пьер Лоти, в мундире, мог сойти за мужа беллетристки Каролины Инверницио, директора армейской хлебопекарни. Томаса Манна я бы, пожалуй, счел директором банка или экспортером из Гамбурга. У Листа действительно был прекрасный точеный профиль, но от такого профиля следовало бы ожидать музыки вроде той, которую писал Бах (который, кстати, выглядит размазней). Альфонс Муха, знаменитый своими модернистскими силуэтами, мог бы преподавать греческий где-нибудь в Пьемонте. Пастер, сфотографированный с маленькой дочкой, похож на банковского клерка из Пьяченцы. Авангардист Пикабия кажется учеником твердокаменного реалиста Масканьи. Захер-Мазох, самый ужасный человек, какого только можно себе представить, напоминает философа Маурицио Феррариса в молодости, а уж того-то меньше всего можно заподозрить в склонности к мазохизму (разве только в том отношении, что он пишет книги, выставляя их на расправу недоброжелателям). Троцкий, запечатленный с женой и тремя детьми, кажется генеральным директором Санкт-Петербургского кадастра. Дрейфус — маршал в отставке. Золя — дедушка правого сенатора Фердинандо Адорнато. Гюго выпускает книжки за свой счет. Флобер возглавляет большой магазин дамских товаров. Франсуа Жамм — провинциальный священник из Наварры. Дебюсси — страховой агент. Фердинанд Лессепс — продавец матрасов. [Мальро кажется Куччьей в возрасте сорока лет][108].

Единственный портрет, который что-то мне сказал, — это портрет Ширли Темпл в возрасте семи лет, — на нем она действительно похожа на Ширли Темпл в возрасте семи лет.

1998

На днях кто-то спросил у меня: как мне кажется, почему «Титаник» стал культовым фильмом, который девушки смотрят по тридцать раз подряд. Вот причины, которые сразу пришли мне на ум. Во-первых, архетип кораблекрушения. От Гомера и далее кораблекрушение — это трагическое событие, в котором сталкиваются жизнь и смерть, мы и величие природы, хрупкое изделие человеческих рук и ужасающая мощь морской стихии. Кроме того, в «Титанике» медленное кораблекрушение происходит в реальном времени, и это приводит еще в больший трепет.

Второй элемент: мы видим воочию, насколько несовершенна техника, созданная руками человека. Крушение настоящего «Титаника» в начале XX века нанесло смертельный удар по утопиям предшествующего столетия. Идея создать фильм не зря появилась в конце тысячелетия, в атмосфере New Age[109], когда страх за судьбы природы неразрывно связан с недоверием к господствующей технологии.