Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр

Затем, чтобы раз и навсегда дать понять, какое расстояние пролегает между Бонапартом и ими, консулы Лёбрен и Камбасерес первыми посетили принца и принцессу.

Представление гостей парижскому обществу должно было состояться в Опере. Но в назначенный день Бонапарт то ли по расчету, то ли в самом деле по болезни отказался присутствовать на объявленном спектакле, сославшись на нездоровье.

Его заменил Камбасерес, который и сопровождал инфантов в театр. Они вошли в ложу консулов, Камбасерес взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, ответившей дружными аплодисментами, возможно, не лишенными некоторой насмешки.

Недомогание первого консула породило целый шквал предположений, ему приписывали намерения, которых у него, возможно, и не было. Его присные говорили, что он не захотел самолично представлять Франции Бурбонов. Роялисты утверждали, что таким образом он готовил умы к возвращению свергнутых монархов, им вторили те немногие республиканцы, которые еще остались в стране после последнего кровопускания. По их мнению, пышный прием, оказанный в его отсутствие, должен был приучить французов к мысли о восстановлении монархии как таковой.

Министры последовали примеру первого консула. Особо отличился г-н де Талейран, который в своих аристократических пристрастиях всегда тяготел к полному восстановлению прежнего строя, прекрасным представителем которого являлся он сам благодаря своей элегантности и красноречию. В своем замке в Нейи он устроил в честь странствующего принца великолепный праздник, на который сбежался весь парижский высший свет. К слову сказать, министра иностранных дел часто навещали многие из тех, кто на дух не выносил Тюильри.

Принца и принцессу, которые никогда не бывали в своей будущей столице, ожидал большой сюрприз. Посреди яркой иллюминации перед их глазами возник Палаццо Веккьо — главная и самая флорентийская достопримечательность Флоренции. На площади перед ним танцевали и пели одетые в итальянские костюмы актеры, и целая вереница юных девушек поднесла будущим суверенам цветы, а первому консулу — корону триумфатора.

Говорили, что Талейрану этот праздник обошелся в миллион, но он того стоил, ибо благодаря ему Талейран сделал то, чего не сумел бы никто другой: за один вечер он привлек на сторону правительства больше сторонников прежнего режима, чем за два предыдущих года. Ведь они сожалели о прошлом из-за того, что многого лишились, а теперь у них появилась надежда на возвращение всего утраченного.

И, наконец, граф и графиня Ливорнские в сопровождении посла Испании графа д'Азара явились в Мальмезон. Первый консул вышел навстречу будущему королю во главе своего милитаризованного семейства, а тот, никогда прежде не видевший подобного торжества и совершенно потерявший голову от обилия нашивок и эполетов, бросился к нему с объятиями.

Теперь самое время сказать, что бедный принц был идиотом или чем-то вроде того, природа, наделив его светлой душой, наотрез отказала ему в разуме. По правде говоря, воспитание, полученное им при дворе, окончательно погасило те немногие проблески, изредка освещавшие его ум.

Людовик Пармский провел в Мальмезоне почти все то время, которое он пребывал во Франции. Г-жа Бонапарт уводила молодую королеву к себе, первый консул выходил из кабинета только во время ужина, поэтому обязанность составлять компанию Людовику и развлекать его легла на плечи адъютантов.

Один из адъютантов Бонапарта, герцог Ровиго, вспоминал:

«Поистине требовалось большое терпение, чтобы выносить все детские глупости, коими была забита его голова.

Когда мы наконец поняли его состояние, мы принесли игрушки, которые обычно дают ребенку.

И с этого момента он больше не скучал.

Мы страдали от его умственной отсталости и с болью смотрели на этого красивого молодого человека, предназначенного для того, чтобы управлять людьми. Он дрожал при виде лошади и не осмеливался сесть на нее, а время проводил за игрой в прятки и в чехарду. Все его образование сводилось к знанию молитв: он умел прочитать молитву перед обедом и молитву после него.

И, тем не менее, именно в такие руки должна была попасть судьба целого народа.

Когда он уехал в Этрурию, первый консул после прощальной аудиенции сказал нам: "Рим может быть спокоен, этот — Рубикон не перейдет"^[96]».