Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр

И наконец он достиг водопада, к которому так долго стремился и который дважды едва не погубил его. Мы не станем пересказывать эти истории — когда говорит Шатобриан, мы предоставляем слово ему:

«Подъехав к краю обрыва, я, намотав вожжи на руку и не слезая с лошади, нагнулся, чтобы посмотреть вниз. И в этот момент гремучая змея зашевелилась в ближайших кустах. От испуга лошадь шарахнулась, стала на дыбы и приблизилась к пропасти. Я не мог распутать вожжи, и лошадь влекла меня за собой. Ее передние ноги повисли над бездной, она присела, удерживаясь на краю лишь силой задних ног. Я уже попрощался с жизнью, как вдруг лошадь, испугавшись новой опасности, с невероятным усилием развернулась и отскочила на десять шагов от края»^[129].

Но это еще не все. Едва избежав несчастного случая, путешественник сам устремляется к гибели, к опасности предсказуемой. По видимости, он принадлежит к тем людям, которые нутром чувствуют, что могут безнаказанно испытывать судьбу.

Вот что рассказывает Шатобриан: «Лестница, висевшая над водопадом, была сорвана. Как ни предостерегал меня мой проводник, я захотел спуститься к подножью водопада по каменистому утесу в двести футов высотой. И, невзирая на рев воды и ужасающую бурлящую пропасть подо мной, я начал спуск. Хладнокровие не покидало меня, но когда до дна оставалось сорок футов, я оказался на скользкой и гладкой скале, где не было ни корешка, ни щелочки, чтобы упереться ногой. Я повис на руках, не имея возможности ни спуститься, ни подняться, и только чувствовал, как пальцы постепенно разгибаются под тяжестью моего тела. Я ощутил дыхание смерти. Мало кому на свете довелось провести две минуты, подобные тем, что я провел над пучиной Ниагары. В конце концов пальцы мои оторвались, и я полетел вниз. Но — неслыханная удача — я упал на голые камни, о которые сто раз должен был разбиться, и однако не чувствовал сильной боли. Я застыл в полудюйме от пропасти и чудом не скатился вниз. И только когда я промок и начал замерзать, я понял, что все обошлось не так счастливо, как я полагал. Я почувствовал невыносимую боль в левой руке: она оказалась сломана в предплечье. Мой проводник все это время смотрел на меня сверху, он заметил поданный мною знак и быстро нашел каких-то дикарей, которые с большим трудом на веревках вытянули меня наверх и перенесли к себе».

Это произошло в тот самый момент, когда молодой лейтенант по имени Наполеон Бонапарт чуть не утонул, купаясь в Соне.

Путешественник продолжил свой путь по озерам. Сначала он вышел к озеру Эри. С берега он с ужасом наблюдал, как индейцы на каноэ пускаются по этому капризному морю, на котором случаются страшные бури. Прежде всего они, подобно древним финикийцам, привязывают к корме свою провизию, а уже затем бросаются в гущу снежных вихрей и высоких волн. Кажется, что эти вздымающиеся как горы волны вот-вот поглотят хрупкие лодки. Охотничьи собаки, опершись лапами па борт, жалобно воют, а их хозяева, молча, без суеты, мерно гребут веслами. Каноэ движутся вереницей, на корме первой лодки стоит вождь, который, то ли подбадривая гребцов, то ли молясь, ежесекундно повторяет однообразное «О-ха».

«На последнем каноэ, тоже на корме, как бы заканчивая линию людей и лодок, стоит еще один вождь и держит длинное весло, служащее рулем. Сквозь туман, снег и волны виднеются лишь перья, украшающие головы индейцев, вытянутые шеи рычащих собак и торсы двух сахемов.

Лоцмана и авгура.

Безымянных богов этих далеких и неведомых вод».

А теперь обратим наши взоры с поверхности озера на его берега, с воды — на прибрежную полосу.

«На протяжении двадцати миль тянутся поля водяных лилий. Летом листья этих растений покрыты сплетенными между собой змеями. Когда они начинают шевелиться под действием солнечного света и тепла, то превращаются в золотые, пурпурные и эбеновые кольца, и тогда в этих ужасных двойных и тройных узлах становятся различимы сверкающие глаза, языки с тремя жалами, огненные пасти, хвосты с шипами на концах и гремушки, рассекающие воздух, как хлысты. Бесконечное шипение, шум, похожий на шелест сухих листьев, раздается из этого нечистого Коцита^[130]».

Целый год бродил наш путешественник, спускаясь по рекам и водопадам, пересекая озера, преодолевая леса. Он остановился посреди руин Огайо лишь для того, чтобы бросить еще одно сомнение в темную пропасть прошлого. Он шел вдоль рек, по утрам и вечерам смешивал свой голос с голосом природы, восславляющим Господа, сочинял поэму «Начезы» и, забыв о Европе, наслаждался свободой, одиночеством и поэзией.