Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр

— Тем самым вам преподали урок, — сказал председатель Эмар, — и вы нам рассказываете о нем, вместо того чтобы сказать правду.

— Ей-богу, это правда, чистая правда, — ответил Пико, — полицейские могут это подтвердить, меня пытали огнем и размозжили мне пальцы.

— Заметьте, господа, — вмешался Тюрьо, — что обвиняемый первый раз говорит об этом обстоятельстве.

— Ах, вот как, — заметил Пико, — но вы-то об этом обстоятельстве давно знаете, поскольку я обо всем рассказал вам в Тампле, а вы мне ответили: «Молчите, и мы все уладим».

— На допросах вы никогда ни слова не говорили о том, на что сегодня жалуетесь.

— Если я вам больше ничего не говорил об этом, то потому, что боялся, что меня снова начнут пытать.

— Обвиняемый! — вскричал генеральный прокурор. — У вас есть право говорить неправду, но, даже обманывая, вы обязаны проявлять больше почтения в присутствии представителей правосудия.

— Хорошо правосудие: хочет, чтобы я был вежлив с ним, но не желает быть справедливым ко мне.

— Довольно, замолчите, — прервал Эмар и обратился к Жоржу:

— А вы хотите что-нибудь добавить к речи вашего защитника?

— Хочу, — ответил Жорж. — Первый консул сделал мне честь, предложив аудиенцию; мы согласились по некоторым пунктам, которые с моей стороны были тщательно соблюдены, но небыли выполнены правительством. Им были организованы разбойничьи шайки в Вандее и Морбиане; прикрываясь моим именем, они творили такие ужасы, что я вынужден был покинуть Лондон, вернуться в Бретань, всадить пулю в лоб одного из предводителей и заставить признать себя настоящим Кадудалем. Тогда же я отправил моего лейтенанта, Соля де Гризоля, передать Наполеону Бонапарту, что с этого дня я объявляю ему вендетту: он корсиканец, он должен был понять, что это означает, и принять меры. Именно тогда я решил вернуться во Францию. Не знаю, является ли то, что делал я и мои друзья, заговором, но вы лучше меня знаете законы, и я полагаюсь на вашу честность в этом судебном процессе.

В числе обвиняемых был аббат Давид, которого мы уже упоминали раз или два. Это был друг Пишегрю, и он очутился на скамье подсудимых из-за этой дружбы. Священнослужитель был спокойным, хладнокровным человеком и не боялся смерти; он тоже поднялся и твердым голосом произнес:

— Пелиссон не бросил суперинтенданта Фуке^[178], когда тот был в опале, и его порыв впоследствии оценили; я надеюсь, что моя привязанность к Пишегрю во время его изгнания не делает меня более виновным, чем Пелиссона верность Фуке во время его отставки. У первого консула должны быть друзья, их должно быть много, потому что, как и Сулла для своих клиентов, он сделал для них много хорошего. Предположим, что в день 18 брюмера он проиграл, возможно, был бы приговорен к смерти, во всяком случае, отправлен в изгнание…

— То, что вы говорите, лишено здравого смысла! — воскликнул председатель.

— Наверняка отправлен в изгнание, — повторил Давид.

— Замолчите, — закричал Тюрьо.

— Я продолжу, — настаивал священник, — и спрошу вас, прокляли бы вы тех его друзей, которые, несмотря на изгнание, переписывались бы с ним и старались бы его вернуть?

Тюрьо заерзал на кресле.

— Господа, — гневно прокричал он, оглядывая судей и заседателей, — речь, которую мы только что услышали, совершенно неуместна…

Но аббат Давид перебил его:

— Судьи, — спокойно произнес аббат, — моя жизнь — в ваших руках, я не боюсь смерти, я знаю, что, если во время революции хочешь остаться честным человеком, надо быть готовым ко всему и решиться на все.

Выступления других обвиняемых походили на те несколько речей, которые мы привели. Заседание закончилось трогательной сценой между двумя братьями Полиньяками.

— Господа, — сказал Жюль, склоняясь к судьям и сложив руки, — поскольку я был слишком взволнован речью моего брата, я плохо подготовил собственную защитную речь; теперь я успокоился и смею надеяться, господа, что слова Армана не заставят вас принимать во внимание то, что он говорил в мою пользу. Повторяю, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать. Спасите Армана, верните его плачущей жене, ведь у меня жены нет, я способен презреть смерть, поскольку слишком молод, чтобы успеть вкусить радости жизни и пожалеть о них.

— Нет, нет! — вскричал Арман, привлекая к себе брата и прижимая его к груди. — Нет, ты не умрешь! Это я, я, умоляю тебя, Жюль, это я должен быть на твоем месте!