Князь Рус - Никитин Юрий Александрович

– И что? – спросил Исайя, затаив дыхание. Он чувствовал напряжение в воздухе.

– А младший брат, такой же страстный строитель города, любил подшучивать как над собой, так и над суровым братом. Он засмеялся, заглушая гордую речь, и, дабы охладить пыл, сказал: «Рановато даешь клятву! Эту стену еще коза перепрыгнет…» И в доказательство перемахнул через стену.

Исайя задержал вдох, ощутил беду. Соломон покачал головой:

– Слово не воробей, клятва уже прозвучала… Ромул похолодел и, чтобы не дать себе опомниться и заколебаться, схватил меч и одним ударом снес брату голову. Потом сам едва не бросился на меч, так велико было его горе, но удержала та же клятва. Он ведь поклялся построить город, который затмит славой все существующие! И Ромул, погребя тело брата, которого любил больше себя, принялся за постройку стен уже один.

– Это Рим, да?

– Рим, конечно. Какой город называют Вечным? Такова сила клятв, которые дают мужчины.

Исайя перевел дыхание как можно незаметнее, с беспечностью улыбнулся:

– Мужчины-гои. Они рабы своих клятв. А мы – хозяева. Сами даем, сами берем обратно.

– Предлагаешь так поступить и со скифами?

– Как и любой сын Израиля, я не почувствую угрызений совести. Гои – не люди.

Соломон заметил негромко:

– Ты слишком часто повторяешь это.

– Правда? – удивился Исайя. – Но даже если так, то разве я не прав?

Соломон, уклонившись от ответа, заметил тем же негромким голосом:

– Ты отвечаешь слишком уверенно и громко. Так отвечают скифы. Сыны же Израиля всегда сомневаются… Не значит ли, сын мой, что ты все же сомневаешься в своей правоте?

– Я? – снова удивился Исайя.

– И стараешься задушить сомнения?

Исайя оскорбленно дернул плечом:

– Разве я не прав?

Соломон снова не ответил. Он вообще, как заметил Исайя, не любил прямые ответы. Он вообще не любил давать ответы. Чаще подталкивал к ним самих спрашивающих.

Багровое солнце зависло над краем леса. Рус погнал коня на холм, оттуда хорошо видны ворота града. С ним держались Бугай и Моряна. Буська вертелся поблизости, конь под ним был молодой, как сам Буська, и такой же юркий, непоседливый.

На стенах града народу было как воронья на дохлой корове. Доносился плач, стенания, горестные крики. Рус поморщился, иудеи совсем не знают достоинства. Мужчины должны быть невозмутимы в бедах и радостях, а женщины сдержанны. А эти орут и галдят, как стая галок, машут руками, воют.

– Они что-нибудь еще умеют, – брезгливо осведомился Рус, – или только реветь и стонать?

Бугай громыхнул:

– А не кажется… а не чудится, что им сейчас вроде бы не совсем до плясок?

– Все равно, – раздраженно бросил Рус. – По их рожам видно, что умеют петь только заупокойные песни.

Бугай еще победно ржал, когда ворота приоткрылись. В щель быстро выскользнул человек. Он оглянулся на заходящее солнце, со стен ему горестно закричали. Волна причитаний донеслась до Руса. Он покосился на спутников. Бугай перестал смеяться, Моряна нахмурила брови. Даже Буська что-то почуял, посерьезнел.

Человек заспешил от града. Солнце погрузилось наполовину, багровые лучи освещали его сбоку, и он казался наполовину залитым кровью.

– Пришел, – сказал Рус негромко, – чертов Сова! Просчитался… Да и я не лучше.

Бугай пустил коня навстречу. Рус угрюмо наблюдал, как иудея встретили на полдороге.

Бугай что-то спросил, иудей указал на вкопанный столб. Бугай развернулся в седле, на взмах его длани поспешили свободные воины. Иудея схватили, потащили к столбу.

Рус наконец тронул коня. Моряна и Буська поехали следом, но хранили молчание.

С иудея сорвали одежду, он не противился, его лицо было обращено к стене града. Там волновался народ, крики стали громче, пронзительнее. Рус подъехал, когда к рукам иудея привязывали веревки.

– Ты умрешь страшно, – проговорил он четко.

– Зато народ мой будет жить, – прошептал иудей.

Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло коня, быстро и ловко привязал распростертые руки иудея к дереву. Оскалил зубы в злобной усмешке, приставил толстый бронзовый гвоздь к ладони, поднял молот, помедлил, с усмешкой посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея.

– Страшно, трус?

– Страшно, – ответил Исайя. Губы его дрожали. – Очень…

– Это хорошо, – сказал воин счастливо.

Он ударил по шляпке гвоздя. Исайя вскрикнул, прикусил губу. Показалась струйка крови. Воин ударил снова, вгоняя острие гвоздя в мягкую плоть, а через нее – в древесину, и Исайя закричал от боли тонко и протяжно. Он выгнулся, но еще один уже внизу перехватил ноги, быстро и жестко привязал у подножия.

Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом еще один – в кисть, слышно было, как хрустели мелкие кости. Иудей выл от боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали: разве мужчины так себя ведут перед лицом смерти?

Рус повернул коня, а через плечо бросил зло:

– Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же сотрем этот град с лица земли. Если доживешь – увидишь.

Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого живота. На стенах плач достиг такой силы, что Рус сморщился, будто надкусил кислое яблоко.

Всю ночь со стен Нового Иерусалима доносился плач. То тихий и жалобный, то исступленный – с воплями, криками, рыданиями. Причитали женщины, выкрикивали что-то мужчины.

Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было бы услышать, если бы не воинские песни и пляски у костров. Чертов народ, трусливый и плаксивый…

Ис уложила его на ложе. Ее нежные, но сильные пальцы разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела, глаза стали печальные, а голос поблек. Сейчас лишь тихо спросила:

– Он… сильно там мучается?

– Да, – ответил он сухо. – Но до утра он доживет вряд ли.

– Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то на крестах жили по трое суток…

– Не с выпущенными же кишками, – огрызнулся он. Осекся. – Вас уже распинали?

– Много раз, – прошептала она. – И сжигали живьем. И топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части. И бросали наших младенцев диким зверям…

Рус смолчал. Перед глазами стояло перекошенное страхом лицо жалкого иудея. Как он сказал: зато племя будет жить? Трус и есть трус, боли не выносит, смерти страшится, но все же сам явился… Проклятие! Честь ни во что не ставят, мужества не имеют, ищут только выгоду… Значит, в его добровольной смерти есть какая-то выгода! Не для него, конечно. Для его проклятого племени.

– Прости, Ис, – сказал он угрюмо, – но сейчас нам не жить, если мы не сотрем их с лица земли.

– Почему «прости»?