Обогнувшие Ливию - Маципуло Эдуард

К их костру подошел злой, взвинченный Медуза, которому выпала тяжкая доля быть старшим среди дозорных.

— Кого вы послали в дозор? — едва сдерживаясь, проговорил он. — Кого?

— Анада, — сказал Агенор. — У него острый глаз и охотничий слух.

— Клянусь небом, вы послали жалкого, глупого мальчишку, чтобы самим не идти!

Он уставился на Астарта.

— Я пойду, — произнес Эред, почуяв неладное, л начал собираться.

— Медуза меня ловит на крючок, — насмешливо заговорил Астарт. — Покажи-ка нам, Медуза, свои сандалии.

— Может, тебе что другое показать? — взорвался Медуза, сжимая устрашающих размеров кулаки. — Кто ты такой, тирянин? Не много ли на себя берешь?

— Не перестанешь орать… — Астарт встал перед Медузой, широко расставив ноги, — я тебя заткну — век не откупорят. Думаешь, не знаю, что ты попросил Ораза написать мое имя на подметках твоих сандалий? Я знаю этот египетский обычай — ты хочешь попрать мой дух и наслать на меня беды.

Медуза начал топать, отпечатывая на влажном песке рисунок подошвы, приговаривая:

— На! Еще на! И еще…

И пошел с победным пламенем в глазах. — Я пойду вместо Анада, — сказал Эред, останавливая за руку Астарта, и повторил твердо: — Я пойду! — Они подумают — я струсил! — воскликнул Астарт в сердцах. — Пойдет Эред, — подал голос Агенор. — Принесу пожевать, когда будет готово! — крикнул вслед Эреду румяный и озабоченный Фага. — Если Медузой к тому времени не закусишь…

Мореходы рассмеялись, не подозревая, как близок Фага к истине.

Эред догнал Медузу уже в зарослях — сквозь стену листвы с трудом пробивались отсветы костров — и схватил его за руку.

— Ты!.. Ты!.. — рассвирепел тот. — На кормчего! Да видит боги!..

Эред сдавил руку Медузы, приговаривая сквозь зубы:

— Я всегда молчал. Я всегда был покорен и покладист. Но сегодня… сегодня ты сожрешь свои сандалии вместе с ремешками и грязью на подметках. И поклянешься Ваалом, что никогда… никогда не причинишь зла Астарту.

Медуза рычал, повизгивал, бранился, затем вспомнил о ноже и выхватил его свободной рукой. Но Эред с такой силой тряхнул его за шиворот, что кормчий потерял всякую способность сопротивляться.

— Ладно, — прохрипел он, — пусти, я согласен… Больно! Да отпусти ты мою руку. Клянусь Ваалом, я все сделаю!..

— И сандалии съешь?

— Да! И сандалии!.. Эред оттолкнул его.

Медуза лежал в траве без движения.

— Ты поплатишься, Эред, — прошептал он не шевелясь. — Видят боги…

Эред наклонился, нашел его ноги, рывком содрал сандалии, порвав при этом ремешки. Медуза охнул и проворно пополз на четвереньках на свет костров.

Эред засмеялся и забросил сандалии в море. Отыскав Анада, он отправил его в лагерь и принялся осваиваться на своем сторожевом посту — огромном поваленном дереве, крона которого терялась где-то в темноте. Он расхаживал по стволу, поражаясь его размерам, нашел дупло: ткнул в темень мечом — оттуда вырвалась с жуткими воплями стайка каких-то зверюшек и рассыпалась по ветвям. Дупло походило на пещеру. Эред прикинул: здесь может спрятаться от дождя добрая половина экипажа биремы.

Устроившись на трухлявом своде дупла, он весь обратился в слух. С трудом пробивались сквозь зеленую стену леса голоса мореходов у лагерных костров. Более отчетливым был звук точильного камня о меч: кто-то с остервенением выправлял зазубрины на лезвии, получив, видимо, нагоняй за плохое состояние оружия от кормчего или от самого Альбатроса. Громко квакали лягушки. Кто-то постанывал и вздыхал в листве над головой Эреда. Кто-то плескался в темной заводи. Откуда-то из глубины леса прилетел протяжный угрюмый вой. Ночная птица? Слаженно пели неугомонные цикады. Во влажном остывающем воздухе носились крупные светляки, словно запутавшиеся в листве звезды. Пахло морем, гниющей древесиной, свежей травой, цветами. Малейшее дуновение бриза меняло запахи, приносило с острова новые, перемешивало их, насыщая ими липкую, тяжелую темень. Звуками и запахами ливийской ночи можно было любоваться, как красками моря на закате, или наслаждаться, как песнями Саркатра…

И вдруг сквозь восторг ливийской ночи пробилось острое чувство тоски. Эред вспомнил Финикию — и не закованные в камень пристани Тира, не сень храмов и не базарную толпу, а почему-то убранные поля ячменя, холмы, аккуратно разлинованные террасами полей, крестьянскую хижину на вершине холма, с увитыми виноградными лозами стенами и крышей. А рядом с хижиной — старую, звенящую на ветру перистыми листьями, финиковую пальму, в тени которой такая же старая, усыпанная плодами, яблоня. Вдали — зубчатая гряда гор, разорвавшая синюю ткань неба… Эта волшебная картина, увиденная им в далеком детстве в окрестностях Тира, грезилась ему и в саманном жилище скифа, и в Бубастисской тюрьме, и в море… Эред тяжко вздохнул, глаза его повлажнели. Вдруг словно молния пронзила его мозг: а как же Агарь? Он о ней и не вспомнил?! И почувствовал себя прескверно. Попытался представить ее лицо и не смог…