Плач к небесам - Райс Энн

Он качнулся вперед, словно тело отказывалось подчиняться ему. Упав на колени, коснулся сначала гладкой, безволосой плоти живота маэстро, а потом сразу же постиг тайну всего остального, взяв в рот тот самый орган, более длинный и толстый, чем его собственный.

Ему не нужно было подсказывать, что делать. Лаская его языком и зубами, Гвидо чувствовал, как он набухает. Его тело стало ртом, а пальцы сжимали ягодицы маэстро, подталкивая их вперед.

Стоны Гвидо были ритмичными, отчаянными, заглушающими тихие вздохи мужчины.

– Ах! – выдохнул маэстро. – Нежнее, нежнее!

Но движением бедер он надавил на Гвидо влажными курчавыми волосами, самой плотью, полной мускуса и соли. Гвидо издал утробный крик, почувствовав сухую, болезненную кульминацию своей собственной страсти.

И в тот же миг, когда он, ослабев и еще не отойдя от шока, прижался к бедрам маэстро, семя мужчины хлынуло в него. Оно заполнило рот, и Гвидо подался ему навстречу с неутолимой жаждой, едва не захлебнувшись его горечью и его сладостью.

Он склонил голову, он упал ниц. И понял, что если не сможет проглотить семя, то через мгновение его организм восстанет.

Он не был готов к тому, чтобы это кончилось так резко и непоправимо.

А потом слабость скрутила его, и он отполз в сторону, изо всех сил пытаясь не разжимать губы.

– Ну же, – прошептал маэстро и попытался взять Гвидо за плечи.

Но Гвидо лег на пол. Он заполз под клавесин и прижался лбом к холодному камню пола, и эта прохлада была приятна ему.

Он почувствовал, что учитель опустился на колени рядом с ним, и отвернулся.

– Гвидо, – ласково сказал маэстро. – Гвидо, – повторил он, словно с упреком.

Когда-то он уже слышал тот же самый упрекающий тон. Когда?

Услышав потом свой собственный стон, Гвидо удивился той муке, которая переполняла его.

– Нет-нет, Гвидо, – склонился к нему маэстро. – Послушай меня, малыш…

Гвидо зажал уши ладонями.

– Послушай меня, – вкрадчиво настаивал мужчина, ероша волосы на затылке Гвидо. – Скоро ты сам заставишь их вставать перед тобой на колени.

А потом, в установившейся тишине, маэстро вдруг рассмеялся. Тихо, мягко, совсем не язвительно.

– Ты научишься, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Научишься, когда твои уши заполнятся криками «браво!», когда тебя засыплют подношениями и цветами.

5

Теперь Марианна редко била Тонио. В тринадцать лет он был уже одного роста с нею.

Он не унаследовал ни темный цвет ее кожи, ни ее раскосые византийские глаза; у него была светлая кожа, но те же пышные черные кудри и та же гибкая, почти кошачья фигура. Когда они танцевали вдвоем, а этим они занимались постоянно, то были похожи на двух близнецов, светлого и темного. Она покачивала бедрами и хлопала в ладоши, а Тонио бил в тамбурин, стремительно кружась вокруг нее.

Они танцевали фурлану, уличный танец, которому их научили горничные. Когда старинная церковь, находившаяся позади палаццо, проводила ежегодную сагру^[10] или ярмарку, они вдвоем, свесившись из задних окон, смотрели, как кружатся в танце девушки-служанки, и сами с каждым разом танцевали все лучше.

Они жили одной жизнью, и постепенно во всем, что они делали совместно – в танцах и пении, в играх и чтении, – ведущую роль стал играть Тонио.

Очень рано ему пришлось осознать, что мать его является ребенком в большей степени, чем он, и что она никогда не причиняла ему боль нарочно. Но в дурном настроении она становилась беспомощной; мир обрушивался на нее, а прижавшийся к ней плачущий и перепуганный сын приводил ее в ужас. За этим следовали яростные шлепки и пощечины, крики, швыряние в него разными предметами через всю комнату. При этом она зажимала руками уши, чтобы не слышать его громкого плача.

Он научился тому, как прятать во время ее приступов свои страхи, и всячески пытался успокоить ее, отвлечь. Если была возможность, он выводил ее куда-нибудь, развлекал.

Одним из самых надежных способов была музыка.

Она выросла в атмосфере музыки. Совсем крошкой она потеряла обоих родителей и была отправлена в «Оспедаль делла Пиета»^[11], одну из четырех знаменитых монастырских консерваторий Венеции, чей хор и оркестр, состоявшие исключительно из девочек, приводили в изумление всю Европу. В ее юные годы не кто иной, как сам Антонио Вивальди, служил там капельмейстером, и это он научил ее петь и играть на скрипке, когда ей было всего шесть лет и она уже считалась исключительно талантливой.