На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Пикуль Валентин

– Немедленно, слышите? – орал Мышецкий в трубу телефона.

– Немедленно я вам не обещаю, – отозвался Дремлюга, – а за казаками послал в казармы на Кривую балку. Через часок, надеюсь, будут на месте…

С улицы раздался выстрел. Сергей Яковлевич видел с балкона, как один рабочий, низко согнувшись, побежал через площадь и упал, схватившись за тумбу. Деповские держали друг друга за руки. Потом они разомкнулись и ринулись в драку. Обираловцы, как наемники, сдались первыми. Гостинодворцы, подкрепленные «идеей», побежали послед­ними.

Из переулков еще долго разносился матерный вой…

Мышецкий раскрыл шкаф и выпил водки. Подержал стакан.

– Эй! – позвал он. – Кто-нибудь есть?

Прошелся по кабинетам – ни души. Сквозняки, задувая из открытых дверей, разносили листы входящих-исходящих. Жужжали мухи, влипнувшие в чернила.

– Огурцов! – окликнул он. Нет ответа.

«Бежали… крысы! Один во всем здании, один – как последний дурак. Хоть бы сторожа оставили. Не охранять же мне ваши печати».

Мышецкий вышел на улицу, когда толпа уже рассосалась. Молоденький гимназист шел, качаясь, навстречу и держась руками за окровавленную голову. Около подъездов дворники отсмаркивались в передники, словно закончив работу. Какая-то баба вела домой своего мужа, крепко побитого черносотенца, и он горько плакал, выкрикивая через плечо:

– Погодь мне, сволочь… Скубент, яти-тя в душу! Мы до вас доберемся!

– Иди, иди, – толкала его баба в загривок. – Погулял, и будя тебе. Лавку пора открывать…

Дверь Мышецкому открыл сам Чиколини, жалкий и притворный:

– Не виноват я, ваше сиятельство, не виноват…

По стенам были развешаны акварельки – виды Липецка.

– Сейчас же, – сказал Мышецкий, – отправляйтесь к себе в управление и беритесь за дело. Провести аресты на Обираловке. Составить протоколы! И – быстро всё…

Бруно Иванович закричал в соседнюю комнату:

– Маня! Ваня! Петя! Даша! Коля!

Выбежали заплаканные дети, и он каждого брал за голову, заставляя вставать на колени. Выскочила растрепанная, нечесаная полицмейстерша и стала целовать Мышецкому руку:

– Помилуйте, сжальтесь… Ради детей! Бруно Иванович не может… Один год до пенсии! По-ща-ди-те… Он болен! Ему нельзя пережить такое…

Сергей Яковлевич надвинул шляпу и закрыл за собой двери. Стукнуло где-то на окраине четким выстрелом. «Хоть бы казаки скорее…» – подумал он, бесцельно шагая по улице.

«Нет рядом Сущева-Ракусы, нет и Борисяка».

– Кто из них нужнее сейчас? – спросил он себя вслух.

А старик Кобзев, в последнем градусе чахотки, сидит в жандармском застенке. Хороший сад при участке, вино, фрукты, врач, обеды из «Аквариума»… Да, жди! Дремлюга здоровье ему подправит.

С плачем пробежала старая еврейка, держа закутанного в одеяло ребенка. Издалека доносился звон стекол и приглушенный треск. Мышецкий остановил одного растерзанного в свалке городового, спросил – что там?

– Да синагогу уже расхряпали!

Сергей Яковлевич, не отдавая себе отчета, тем же ровным шагом двинулся в сторону еврейской слободки. Потянуло откуда-то дымом… «Ну конечно, от деповских попало – и вся черная желчь прольется на слабых!»

На улице было бело от пуха распоротых перин. Обвязав руку ремнем, обнажив худое лицо, шел дряхлый раввин и, стуча себя во впалую грудь, хрипло выкрикивал заклинания.

А за ним – евреи: царапали лица ногтями, тускло и нелепо глядели их глаза кверху, – молитвы, плач, рев, жуть…

– Прочь! – сказал им Мышецкий. – Уходите в сторону вокзала… Бросьте все к черту и уходите скорее! Задворками, Задворками… Слышите?

Он остался один на пустынной улице. Сверкали на солнце осколки стекол. Снежило под ветром пухом. Через мостовую, волоча перебитые лапы, тонко скуля, переползала собака.

Сергей Яковлевич достал из кармана «Ле Фоше», раскурил папиросу. Было стыдно и мерзко. Послышался дружный топот сапог, захрустел под напором тел забор и с треском обвалился на улицу.

Громилы шагали скопом – потные, яростные, молчаливые. Болтались на цепках фунтовые гирьки, торчали ножики из-за голенищ. В этой своре князь узнал и того мужичонку, кривоногого шута, что распевал под его окнами дурацкие частушки.

– С тебя и начнем, – сказал Мышецкий.

Это был его первый выстрел в жизни и сразу – по человеку. Мужичонка присел, дико озираясь, и вдруг заорал что есть мочи, вкладывая в этот вопль всю свою боль, всю свою любовь к этой постылой жизни…