Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

Цезариона еще в этой страшной, грязной гавани угодило подцепить лихорадку. Имело ли это значение для Цезаря? Нет, Цезаря это ничуть не волновало. Он не ответил и на то письмо.

И вот она уже здесь, совсем близко от Рима, если верить ликтору Корнелию. И все равно Цезаря нет.

С наступлением сумерек она согласилась поесть то, что ей принесли Хармиан и Ирас, но только после того, как они сами все попробовали. При дворе Птолемея давали снимать пробу с пищи и напитков не просто рабу, а ребенку того раба, который очень любил свое чадо. Отличная предосторожность. В конце концов, ее сестра Арсиноя здесь, рядом, и, не будучи помазанной правительницей, живет прямо в Риме у какой-то Цецилии, знатной римлянки. Пользуясь всеми благами, как сообщил Аммоний.

Здесь и воздух другой, и он ей не нравится. С наступлением темноты становится холоднее, несмотря на раннее лето. Незнакомое ощущение. Холод каменного мавзолея дополняют миазмы, исходящие от так называемой речки, которая видна с лоджии. Так сыро. Так чуждо все. И Цезаря нет.

Только в середине ночи по водным часам она улеглась, но долго ворочалась и уснула лишь с первыми петухами. Уже сутки на суше, а Цезаря нет. И придет ли он когда-нибудь, неизвестно.

Разбудило ее особое внутреннее ощущение. Не звук, не луч света, не изменения в атмосфере. Этому Ха-эм научил ее еще ребенком, в Мемфисе. «Когда кто-то войдет туда, где ты спишь, ты проснешься», — сказал он и дунул ей в рот. С тех пор чье-либо молчаливое присутствие рядом всегда пробуждало ее. Как вот сейчас. Она проснулась так, как учил ее Ха-эм: «Открой чуть-чуть глаза и не шевелись. Наблюдай, пока не поймешь, кто вошел, и только тогда реагируй, как должно».

В кресле у изножия кровати сидел Цезарь, глядя не на нее, а куда-то вдаль, словно в свои воспоминания, которые он умел приближать. В комнате было светло, она видела его всего. Сердце ее бешено заколотилось, омытое великой любовью и горем. Он уже не тот. Стал старше, такой усталый. Нет, красота его переживет даже смерть, но что-то ушло. Глаза, всегда бледные, теперь словно размыты, черное кольцо вокруг радужной оболочки стало еще отчетливее. Вдруг все ее обиды и раздражения показались ей чем-то мелким, ничтожным. Она улыбнулась, делая вид, что проснулась лишь только что, и призывно подняла руки. «В помощи тут нуждаюсь не я».

Взгляд вернулся оттуда, где он находился, и Цезарь увидел ее. И улыбнулся своей чудесной улыбкой, выскальзывая из тоги, в которую был завернут. Она никогда не могла понять, как это ему удается. В тот же миг его руки крепко обхватили ее — так утопающий хватается за обломок затонувшего корабля. Они поцеловались. Сначала было лишь ощущение мягкости губ, но поцелуй быстро обрел настоящую сладость. «Нет, Кальпурния, с тобой он не такой. Если бы он был с тобой таким, я была бы ему не нужна. Я это чувствую своим телом и отвечаю ему своим телом».

— Ты округлилась, худышка, — сказал он, уткнувшись лицом в ее шею и поглаживая ладонями груди.

— А ты похудел, старичок, — ответила она, выгибаясь.

Он уже входил в ее лоно, и оно раскрылось для него, приняло его в себя и удерживало в себе с нежной силой.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— А я тебя, — ответил он, и это было правдой.

Этим соитием с помазанной повелительницей Египта словно бы правило некое и божественное, и магическое начало, чего он ранее не ощущал, но Цезарь оставался Цезарем. Ни страсть, ни продолжительность любовных игр не отключили полностью его разум. Он все-таки не извергся в нее. Никакой сестры для Цезариона, у Цезариона никогда не будет сестер. Позволить ей сейчас зачать — значит совершить преступление. Против таких браков и Юпитер Наилучший Величайший, и Рим, и он сам.

Она не заметила. Ей было слишком хорошо. В такие мгновения она не могла сознательно мыслить, слишком опустошенная их обоюдной пылкостью после почти полуторагодичной разлуки.

— Из тебя сейчас выльется все, пора принять ванну, — сказал он, чтобы усилить ее заблуждение.

Хорошо, что она сама исторгает так много влаги. Пусть не знает. Так лучше.

— Ты должен поесть, Цезарь, — сказала она после ванны. — Но может, сначала в детскую?

Цезарион был уже совершенно здоров, как обычно веселый и шумный. Раскрыв руки, он бросился к матери. Та подхватила его и с гордостью показала отцу.

«Мне кажется, — подумал Цезарь, — что когда-то я тоже так выглядел. Он, безусловно, мой, хотя больше напоминает мою мать и сестер. Безапелляционный, как у Аврелии, взгляд. И выражение лица не мое. Красивый ребенок, крепкий, откормленный, но не толстый. Да, это Цезарь. Он не будет жирным, как Птолемеи. От матери у него только глаза, но не ее цвета. Моего. Правда, они не так глубоко посажены, как мои, и голубизна в них погуще».