Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

Он улыбнулся и обратился к нему на латыни:

— Скажи ave своему отцу, Цезарион.

Раскрыв в изумлении глаза, ребенок повернул голову к матери.

— Это мой папа? — спросил он тоже на латыни, но с едва уловимым акцентом.

— Да, твой папа наконец здесь.

В тот же миг маленькие ручонки потянулись к нему. Цезарь взял сына, прижал к груди, поцеловал, погладил густые красивые золотистые волосы. Цезарион прильнул к незнакомцу так, словно век его знал. Когда мать хотела забрать его, он не дался. В его окружении мало мужчин, подумал Цезарь, а ему нужен мужчина.

Забыв о еде, он сидел с сыном, держа его на коленях. На греческом Цезарион говорил значительно лучше, чем на латыни. Он не болтал без умолку, как все дети, а внимательно следил за своей речью и произносил фразы грамматически правильно. Пятнадцати месяцев от роду, а уже словно старец.

— Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? — спросил Цезарь.

— Великим генералом, как ты.

— Не фараоном?

— Фу, фараоном! Фараоном я буду и так, еще до того, как вырасту, — сказал мальчик, явно не пребывая в восторге от такой перспективы. — Я хочу быть генералом.

— Против кого же ты будешь воевать?

— Против врагов Рима и Египта.

— Все игрушки — военные, — вздохнув, сказала Клеопатра. — В одиннадцать месяцев он выбросил куклы и потребовал меч.

— Он и тогда уже говорил?

— О да. Целыми предложениями.

Пришли няньки, чтобы его покормить. Ожидая слез и протеста, Цезарь с удивлением увидел, что его сын безропотно дал себя увести.

— Характер у него не мой, он быстро соглашается с обстоятельствами, — сказал он, входя с ней в столовую. Цезариону было обещано, что папа вскоре вернется. — Добродушный.

— Он — бог на земле, — просто сказала она, усаживаясь с ним на ложе. — А теперь скажи мне, почему ты такой усталый.

— Это все люди, — неопределенно ответил Цезарь. — Риму не нравится диктаторское правление, поэтому он постоянно сопротивляется.

— Но ты ведь всегда говорил, что тебе нужна оппозиция. Вот, выпей свой сок.

— Оппозиция оппозиции рознь. Я бы хотел, чтобы в сенате и в комициях мне противостояли разумно, а не призывали ежеминутно вернуть им Республику. Словно Республика — это некая исчезнувшая реальность вроде Утопии Платона. Утопия! — Он презрительно фыркнул. — Даже само это слово означает «нигде»! Когда я спрашиваю, что плохого в моих законах, сенаторы жалуются, что они слишком длинные, и отказываются их читать. Когда я прошу высказать свои предложения, они говорят, что я не оставил им ничего из того, над чем можно было бы потрудиться. Когда я приглашаю к сотрудничеству, они брюзжат, что я заставляю их работать, не спрашивая, хотят они того или нет. Они признают, что многие из моих реформ очень выгодны, а потом вдруг заявляют, что я меняю порядки, а этого делать нельзя. Такая оппозиция лишена смысла, как и та, которую возглавлял прежде Катон.

— Тогда приходи ко мне, и мы поговорим, — быстро сказала она. — Покажи мне твои законопроекты, я их внимательно просмотрю. Расскажи мне о своих планах, и получишь самую объективную критику. Проверь на мне свои идеи. Мнение коронованного диктатора как-никак тоже мнение. Позволь мне тебе в этом помочь.

Он взял ее руку в свою, поднес к губам и поцеловал. Тень улыбки мелькнула в глазах, в них вновь появились бодрость и живость.

— Обязательно. Обязательно, Клеопатра.

Улыбка все разгоралась, взгляд сделался чувственным.

— А ты расцвела, дорогая. Особенной красотой. Не Афродита Праксителя, разумеется, но материнство и зрелость превратили тебя в восхитительную и желанную женщину. Я скучал по твоим львиным глазам.

В письме, написанном Цицероном Марку Юнию Бруту два рыночных интервала спустя, говорилось: