Пером и шпагой - Пикуль Валентин

Канцлер стройно вытянулся – даже помолодел в гневе.

– Мишшш-ка, – шепнул он. – А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к Ваньке заезжал Шувалову… Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь требуху мою клевать, вор-рроны?

– Нос-то у тебя долог, – ответил брат, – а откеда дерьмом понесло, того не чуешь… Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не полы у маркизши Помпадур в сенях моет?

Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся.

– Вранье, – сказал. – Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались. Двести тридцать лет вражда их длится… А наш враг – Фридрих: он Силезию у австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно Англия, крепкая и денежная… Вот и все. Вот тебе система моя!

– Фридриха потоптать надобно, – кивнул Михайла Бестужев в согласии. – Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды.

– Меня? – захохотал канцлер. – Да я маркиза Шетарди^[4] и того сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры жег… целовался с нею! Только его и видели…

И снова посмотрел Михайла Петрович на красавицу жену: безъязыкая, где-то она ныне мается? И – позлобел на брата:

– Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами!

Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом:

– Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не надобно. Коли нужда явится – тебя, брат, тоже сожру, а на тот день сытым буду!

– Душегуб ты, Алешка. – сказал Бестужев-старший, вставая. – Не токмо кровь на тебе, а и… крамола! Вор ты, погубитель…

Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михайла Петрович как-то извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил. Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему – рраз! Покатился старый вельможа с лестницы, а за ним и палка его – тык-тык-тык по ступенькам.

Внизу завизжала карлица:

– Батюшка Михайла… ой, родненький мой!

– Цыц, – сказал ей тот, поднимаясь. – Цыц, Нюшка…

Встал старый дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху – канцлер. И поклонился брат брату – старший младшему:

– Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с сей минут – враг я тебе кровный и страшный!

И – ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять Функ, опять Прассе… На пятую ночь разгула, в самый-то его угар, ворвалась жена – графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть, которую он еще молодым из прусских земель вывез).

– Встань! – сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. – Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет.

Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола. Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку…

– Еще, – велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. – Не жалей! – И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).

Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал…

Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен, как гробовина. Лакейский люд притомился – дрыхнул теперь по углам, где ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди зеркал – мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.

– Пришел? – прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили трижды. – Ну, то-то!.. Проспал ты все, пропил! Из чужих уст стороной узнаю, что Австрия с Парижем хотят сделаться купцы, старую вражду презря, а ты… Ты это знал?

– Давненько примечаю, – соврал Бестужев, оторопев.

– Так отчего же молчал, черт ты старый?

– Прости, матушка, – низко склонился канцлер. – Но венский граф Эстергази сие не признает за правду… Слухи то, фальшь! Да и сама посуди: может ли так статься, чтобы Людовикус, друг Фридриха Прусского, и вдруг в политике с венской императрицей совокупился… Потому и молчал, что не верю тому!

– Уходи, – гневно отвечала ему Елизавета. – Грех на тебе, канцлер! Великой грех…

К весне уже растеплело. Почернели в саду деревья. За Литейной частью кто-то невидимый истошно вопил (видать, грабили). Над каналами волокло туманец.

Канцлер, выгребая ноги из талых сугробов, брел к саням.