33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Анташкевич Евгений Михайлович

Он сидел и смотрел на отмытый крест, теперь было всё как положено, по крайности можно было прочитать фамилию, имя, отчество и годы жизни – между датой рождения и датой смерти поместилась она вся, вся жизнь безвременно почившего Ильи Михайловича, в виде маленькой черточки-тире.

«Вот так! – думал Михаил Капитонович. – И это вместо детства-отрочества-юности, мамы, папы, студенческих бурь, друзей-революционеров, кокаина, каторжанской ссылки… чего ещё? – Сорокин налил ледяной водки, выпил, аж заломило зубы, и откусил от яйца. – Надо бы тут почаще бывать, а то ведь скучает, наверное, дорогой Илья Михайлович!»

Он налил в ладонь немного водки «Антипас» № 50 и стал растирать. В этот момент услышал шаги по гравийной дорожке и понял, что бутылка водки «Антипаса» № 50 мало чем отличается от медного кувшина, если её потереть, то явится Мироныч.

Мироныч подошёл и молча сел на лавку рядом с Сорокиным. Михаил Капитонович посмотрел на него, Мироныч сидел с потупленным взором и молчал. Михаил Капитонович налил водки и протянул Миронычу.

– Погоди, Михал Капитоныч! Не буду пока!

Сорокин удивился.

– Новость для тебя горькая…

– Что такое? – Сорокин даже не напрягся, он так привык, что всё время что-то происходит такое, отчего он должен напрягаться, что сейчас не напрягся.

– Помнишь, неделю назад взяли перебежчика из Советов?

Из Благовещенска?

– Помню!

– Он сразу всё рассказал, не молчал, но проверить надо было, и вроде всё сошлось!

– Ну и что? А почему эта новость для меня «горькая»? Разве он первый или последний?

– Не перьвый и не последний, а только он выдал несколько человек, к которым шёл на связь… в смысле главного человека… резидента Советов…

– Мироныч! – перебил его Михаил Капитонович. – Так это же хорошо, одним советским шпионским гнездом стало меньше! – Он сказал это и вдруг заволновался, как будто бы его душа что-то почувствовала. – Не тяни, Сергей Мироныч, при чём тут я?

– А при том, – произнёс Мироныч, – што только што мы арестовали советского резидента, твоего друга Суманидзе, Давидку…

– Суламанидзе, – поправил Сорокин, ещё ничего не осознав, о ком идёт речь, и в этот момент осознал: – Как? Суманидзе или Суламанидзе? Ты ничего не путаешь?

– А што мне путать, ежели я этого твоего Сумаманидзе сам лично знаю, забыл, што ли, кто он такой? Его полгорода знает, только вот с грузинскими фамилиями я не в ладах! Суламанидзе! Тока пока его жёнку, Юлию, не тронули, даром, што ли, дочь царского генерала…

Сорокин смотрел на Мироныча и молчал. Мироныч тоже смотрел и краем глаза видел, что стакан с водкой в руке Сорокина дрожит. Он тихо вынул из его негнущихся пальцев стакан и отпил.

– Ошибки быть не может! – сказал он, вытирая ладонью губы. – Уж прости, што принёс тебе такую дурную весть!

Сорокин молчал.

– И ещё одна новость! Китайцы отступают, вот-вот в город войдут! Пойдешь глядеть?.. Сейчас ты всё едино ничего для Давидки не сделаешь, сейчас к нему будет ходить только Номура, а переводчик Номуре не нужен!

Сорокин глядел в землю и молчал.

Мироныч сказал правду, это Сорокин знал точно – когда политический отдел харбинской полиции арестовывал кого-то по подозрению в причастности к советской разведке, первым начинал допросы Номура и переводчик ему действительно был не нужен. Был нужен только врач, но не Номуре. Сегодня было 7 февраля 1932 года.

Разбитая китайская армия втягивалась в город.

Священный японский ветер начал нагонять грозовые тучи над Маньчжурией задолго. Первый раскат грома ударил, когда японские офицеры взорвали вагон с маньчжурским губернатором Чжан Цзолинем, это было 21 июня 1928 года. Через три года, 18 сентября 1931 года, японские военные спровоцировали мукденский инцидент и начали завоевание Маньчжурии. После мукденского инцидента в китайском и русском Харбине появился ещё один город – японский: 19 сентября параллельная Китайской улице Участковая улица огородилась баррикадами, и бывшие парикмахеры, повара, портные и владельцы маленьких гостиниц и совсем даже не маленьких банков встали за баррикадами в военной форме и выставили оружие. Город счёл это за дурную шутку и полгода, пока японские войска продвигались по Маньчжурии с юга на север, жил, стараясь не обращать на японский город на Участковой улице внимания. Тогда исчез Номура, но не для Мироныча. Мироныч знал, что Номура прячется на Участковой. Через несколько недель город привык к такому японскому обособлению, через баррикады никто не собирался перепрыгивать, городская полиция и гарнизон вели себя так, будто это и не баррикады с вооружёнными людьми, а в город приехал цирк-шапито. И Номура явился в управление. Уже вся Маньчжурия была оккупирована японскими войсками, кроме Харбина. И город жил, как подводная лодка между поверхностью и дном, где не штормит. Объявленный комендантский час толком не начинался и не заканчивался, жители скупили продукты, мыло, керосин, соль и спички, но все прилавки ломились. И только когда начались бои в пригородах и у разъезда Юговича – это было уже начало февраля 1932 года, – китайские военные власти выложили на больших перекрёстках мешки с песком и закрылись гимназии.