Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

— Вместе со своими помощниками, такими же детьми. Я спрашиваю тебя, кто слышал о Гае Меценате или Марке Агриппе? — хихикнул Цицерон. — Во многих отношениях эта тройка напоминает мне сборище абсолютных невежд. Октавиан твердо верит, что сенат соберется, если он подойдет к Риму, хотя я все время твержу ему в письмах, что в Риме нет ни одного консула, а без председателя никого невозможно созвать.

— Признаюсь, мне очень хочется увидеть наследника Цезаря.

— Кстати, ты слышала… да ты должна была слышать, раз твоя дочь замужем за новым великим понтификом… что бедная Кальпурния приобрела небольшой дом у Квиринала и живет там с вдовой Катона?

— Естественно, — ответила Сервилия, пригладив все еще красивой рукой волосы, представлявшие собой удивительное сочетание иссиня-черных и снежно-белых полос. — Цезарь оставил ей хорошее состояние, а Пизон не убедил снова выйти замуж. Поэтому он умыл руки… вернее, это сделала его жена. А что касается Марции — это еще одна верная вдова образца Корнелии, матери Гракхов.

— А тебе в наследство досталась Порция.

— Ненадолго, — загадочно прозвучало в ответ.

Когда Октавиан узнал, что Антоний передумал соваться в Кампанию и послал первые три легиона вдоль Адриатики к Дециму Бруту, он решил пойти на Рим. Хотя все, от отчима Филиппа до эпистолярного советника Цицерона, считали его беспомощным дурачком, не понимавшим реального положения вещей, Октавиан очень хорошо сознавал, насколько рискованна эта затея. Решение было принято без всяких иллюзий, исход плавал в тумане, но долгие размышления сказали ему, что ничего не делать для него намного хуже. Если он застрянет в Кампании, пока Марк Антоний уходит на север, легионы и Рим сделают вывод, что наследник Цезаря горазд только говорить. Его моделью поведения всегда был Цезарь, а Цезарь отваживался на все. Последнее, чего хотел Октавиан, — это сражения, ибо хорошо знал, что у него нет ни войска, ни таланта победить такого опытного бойца. Однако его поход на Рим скажет Антонию, что он не намерен выходить из игры и что он — сила, с которой надо считаться.

Не встретив никакой армии на своем пути, он прошел по Латинской дороге, затем по окружной дороге вдоль Сервиевой стены пробрался к Марсову полю, разбил там лагерь, поместил туда пять тысяч своих солдат, а две когорты повел в Рим и мирно занял Римский Форум.

Там его встретил плебейский трибун Тиберий Каннутий, который поприветствовал нового патриция от имени плебса и пригласил его на ростру — сказать что-нибудь небольшой толпе.

— А где же сенат? — спросил Октавиан.

— Убежал, Цезарь, — презрительно ответил Каннутий. — Все до последнего, включая всех консуляров и старших магистратов.

— Значит, я не смогу потребовать законного смещения Антония.

— Они слишком боятся его.

Приказав Меценату с его агентами попытаться собрать приличную аудиторию, Октавиан пошел домой, переоделся в тогу, обул ботинки на высокой подошве и возвратился на Форум, где уже собралось около тысячи завсегдатаев. Он поднялся на ростру и произнес речь, явившуюся для всех весьма приятным сюрпризом. Лирическая, четкая, хорошо выстроенная, оснащенная нужными жестами и риторическими приемами, она услаждала слух и разум. Он начал с восхваления Цезаря. Все, что тот делал, делалось к вящей славе Рима. Всегда и везде.

— Ибо что есть величайший человек Рима, если он не заботится о его славе? Цезарь вплоть до своей смерти оставался самым преданным его слугой. Умножая его богатства, расширяя его территории, он являлся живым воплощением Рима и Римского государства!

После того как истеричные выкрики одобрения смолкли, Октавиан заговорил об освободителях и потребовал справедливости для Цезаря, убитого ничтожной кучкой людишек, озабоченных только сохранностью своих привилегий и охотой за высшими должностями. Для них слава Рима — ничто. Выказав себя неплохим, под стать Цицерону, актером, он разобрался с ними поочередно, выставив каждого в самом невыгодном свете. Начал с Брута, перетрусившего при Фарсале, резко осудил черную неблагодарность Децима Брута и Гая Требония, которые всем были обязаны Цезарю, с брезгливой миной изобразил, как Минуций Базил пытает рабов, потом рассказал, в какой ужас привела его голова Гнея Помпея, отрубленная Цезеннием Лентоном. Ни один из двадцати трех убийц не избежал безжалостного осмеяния, ни один не укрылся от разящих ударов острой как бритва сатиры.