Песнь о Трое - Маккалоу Колин

— Он очень похож на тебя, только у него глаза голубые и он меньше ростом.

— И у него есть губы.

Она фыркнула.

— Это делает его заурядным. Я люблю твой рот таким, какой он есть, Ахилл.

Я заставил ее встать.

— А теперь я должен отвести тебя обратно в твой шатер, пока тебя не хватились.

— Нет!

Она надеялась уговорить меня, поглаживая мне руку.

— Да, Ифигения.

— Мы завтра поженимся. Почему ты не позволишь мне остаться на ночь?

— Потому что ты — дочь верховного царя Микен, а дочь верховного царя Микен должна выходить замуж девственницей. Жрицы подтвердят это накануне, а потом я должен буду показать всем брачную простыню, чтобы доказать, что стал твоим мужем во всех смыслах, — твердо ответил я.

Она надула губы.

— Я не хочу уходить!

— Хочешь или нет, но придется, Ифигения. — Я взял ее лицо в ладони. — Перед тем как я отведу тебя домой, ты должна кое-что мне пообещать.

— Все, что угодно, — ответила она, сияя от счастья.

— Не говори о том, что была у меня, ни своему отцу, ни кому-то еще. Если ты скажешь, в твоей девственности усомнятся.

Она улыбнулась:

— Что ж, всего одна ночь! Я смогу это пережить. Отведи меня обратно, Ахилл.

Предупреждения от Патрокла о том, что наш план сорвался, не было. Задолго до полудня я надел свои парадные доспехи, те, которые дал мне отец, — из сокровищ царя Миноса, — и отправился к алтарю под платаном. Все выглядело как обычно, и я вздохнул с облегчением. Патрокл с Автомедонтом были на месте.

О, как изменились лица царей, когда они меня увидели! Одиссей тут же крепко схватил Агамемнона за руку, Нестор сжался между Диомедом и Менелаем, Идоменей же, последний из пришедших, выглядел испуганно и неловко. Они все знали. Кивнув в знак приветствия, я стал сбоку, словно пришел сегодня сюда по чистой случайности. Позади нас раздался звук шагов по мокрой траве; Одиссей пожал плечами, поняв, что у них уже нет времени, чтобы убедить меня уйти. Нет, мне не дано было увидеть, как работает его разум. В Одиссее открытость и нормальность свидетельствовали о хитрости. Самый опасный человек в ойкумене. Рыжеволосый и левша. Дурные знаки.

Словно из любопытства, я обернулся и увидел Ифигению, которая шла к алтарю медленно и гордо, с высоко поднятой головой; только редкое подрагивание губ выдавало ее внутренний ужас. Увидев меня, она вздрогнула, точно я ее ударил; я всмотрелся в ее глаза и понял: сейчас она лишилась последней надежды. Ее шок превратился в гнев, чувство злобное и едкое, не имевшее ничего общего с тем гневом, который я почувствовал, когда Патрокл рассказал мне про заговор. Она меня ненавидела, презирала, ее пристальный взгляд напомнил мне взгляд моей матери. А я стоял, флегматично глядя на алтарь, страстно желая, чтобы настал тот момент, когда я смогу ей все объяснить.

К Одиссею подошел Диомед. Они вдвоем поддерживали Агамемнона под руки, помогая ему стоять прямо. Его лицо было мертвенно-бледным, выжатым, словно лимон. Калхант пальцем в спину подтолкнул Ифигению вперед. Цепей на ней не было. Могу представить, с каким презрением она их отвергла, — она была дочерью Агамемнона и Клитемнестры, чья гордость была известна всем.

У подножия алтаря она обернулась, чтобы взглянуть на нас глазами, сверкающими презрением, потом поднялась по ступеням и быстро улеглась на жертвенник, сцепив руки под грудью, — ее профиль четко вырисовывался на фоне серого вздымающегося моря. С утра не выпало ни капли дождя — ее мраморное ложе было сухим.

Калхант бросил разные порошки в пламя, горевшее в трех треножниках, расставленных вокруг алтаря; заклубился зеленый и желтый дым, пропитавший все вокруг мерзкой серной вонью. Размахивая длинным, украшенным драгоценными камнями ножом, Калхант кидался из стороны в сторону, словно огромная, безумная летучая мышь. Когда его рука поднялась вверх, сверкнув лезвием ножа, я остался на месте, охваченный ужасом, но завороженный зрелищем. Лезвие блеснуло, опускаясь, клубы дыма скопились вокруг жреца, скрыв его из виду. Кто-то вскрикнул, — это был резкий вопль отчаяния, замерший при стуке металла о камень. Мы стояли как статуи. Потом налетел порыв ветра и со свистом унес дым прочь. Ифигения неподвижно лежала на алтаре, ее кровь бежала по выдолбленному в камне каналу, стекая в огромную золотую чашу в руках Калханта.

Агамемнона вырвало. Даже Одиссей зажал рот рукой. Но я не мог смотреть ни на кого, кроме Ифигении, превратившейся в тленный прах; рот мой был открыт в долгом мучительном стоне. Мои вены наполнились безумием. Я бросился вперед с мечом в руке; если бы не Одиссей с Диомедом, поддерживавшие Агамемнона, я бы отсек ему голову, — он висел между ними, с его ухоженной бороды стекала блевотина. Они бросили его, словно мешок, чтобы схватить меня, отчаянно стараясь вырвать у меня меч, но я раскидал их в стороны, словно кукол. Идоменей с Менелаем бросились к ним на помощь, даже старик Нестор вступил в драку. Впятером они повалили меня наземь, и мое лицо оказалось в паре ладоней от лица Агамемнона, — я осыпал его проклятиями, пока мой голос не превратился в визг. Внезапно силы оставили меня, и я разрыдался. Тогда они оторвали мои пальцы от эфеса меча и подняли нас обоих на ноги.