Травяной венок. Том 2 - Маккалоу Колин

От него требовалось, разумеется, то, чего не хочет делать и обычно не любит делать ни один десятилетний мальчик. Каждый день, после окончания занятий с Марком Антонием Гнифоном, он должен был забыть о своем желании побродить вместе со своим другом Гаем Марцием, жившим по соседству на первом этаже, и вместо этого отправлялся в дом Гая Мария, чтобы составить ему компанию. У него не оставалось времени для себя, потому что мать не давала ему порезвиться ни дня, ни часа, ни минуты.

– Это твой долг, – говорила она в те редкие моменты, когда он упрашивал ее позволить ему пойти с Гаем Марцием на Марсово поле посмотреть какие-нибудь интересные события – отбор боевых коней к Октябрьской скачке или команду гладиаторов, нанятых для похорон, отрабатывающую торжественный шаг.

– Но у меня же никогда не будет времени, свободного от исполнения какого-либо долга. Неужели я ни на минуту не смогу об этом забыть?

– Нет, Гай Юлий, – отвечала она. – Долг будет всегда с тобой, в каждую минуту твоей жизни, при каждом твоем вздохе, и долгом нельзя пренебрегать, чтобы потворствовать себе.

Поэтому он был должен, идя к дому Гая Мария, не спотыкаясь, не замедляя шаг, не забывая улыбаться и здороваться с встречными на шумных улицах Субуры, заставляя себя идти быстрее мимо книжных лавок, чтобы не поддаться соблазну заглянуть внутрь. Все это были плоды терпеливых, но беспощадных уроков его матери – никогда не слоняться без дела, никогда не выглядеть так, будто у тебя есть лишнее время, никогда не потакать себе, даже если дело идет о книгах, всегда улыбаться и здороваться с теми, кто тебя знает, и со многими из тех, кто не знает.

Иногда, прежде чем постучаться в двери Гая Мария, он взбегал по ступенькам Фонтинальской башни и стоял на ее верху, глядя вниз на Марсово поле, мечтая оказаться там вместе с другими ребятами – рубить, колоть и отражать удары деревянным мечом, ткнуть какого-нибудь идиота-задиру носом в траву, воровать редиску с полей рядом с Прямой улицей, быть частицей этой беспорядочной жизни. Но затем – задолго до того, как ему надоедало это зрелище, – он отворачивался, вприпрыжку сбегал по ступенькам башни и оказывался у дверей Гая Мария прежде, чем кто-нибудь мог заметить, что он опоздал на несколько минут.

Гай Юлий Цезарь любил свою тетку Юлию, которая обычно сама открывала ему дверь; у нее для него была припасена особая улыбка, а кроме того, поцелуй. Как замечательно она целовала! Его мать не одобряла этот обычай, она говорила, что он действует развращающе – это слишком по-гречески, чтобы быть моральным. К счастью, его тетя Юлия так не считала. Когда она склонялась, чтобы запечатлеть на его губах этот поцелуй, она никогда, никогда не отворачивала лицо в сторону, целясь в подбородок или щеку, – он прикрывал глаза и вдыхал воздух так глубоко, как только мог, чтобы уловить каждую частичку ее запаха своими ноздрями. Много лет спустя после того, как она уйдет из мира, пожилой Гай Юлий Цезарь почувствует слабый запах ее духов, исходящий от другой женщины, и из глаз его покатятся слезы, которые он не сможет сдержать.

Она всегда сообщала ему о событиях дня: «Сегодня он очень несговорчив», или «К нему приходил друг и это привело его в отличное расположение духа», или «Ему кажется, что паралич усиливается, и он хандрит».

Обычно ближе к вечеру она кормила его обедом, отсылая перекусить в перерыве, наступавшем, когда она собственноручно кормила обедом Мария. Он сворачивался калачиком на ложе в ее рабочей комнате и, пока жевал, читал книгу, – чего никогда не разрешалось ему делать дома – погружаясь в деяния героев и в стихи поэтов. Слова околдовывали его. От них его сердце то взлетало ввысь, то замирало, то скакало галопом; а иногда, как, например, при чтении Гомера, они рисовали перед ним мир, более реальный, чем тот, в котором он жил.

«Даже смерть не могла показать в нем тех черт, что не были прекрасны», – вновь и вновь повторял он про себя описание погибшего молодого воина – такого храброго, такого благородного, такого совершенного, что будь он Ахилл, Патрокл или Гектор, он восторжествовал бы даже над собственной кончиной.

Но тут раздавался голос его тети или слуга стучал в дверь и сообщал, что его зовут, – и книга немедленно откладывалась, и он снова взваливал на плечи груз своего долга. Без разочарования или возмущения.

Гай Марий был тяжелым грузом. Сначала Марий был худым, потом разжирел, теперь, когда стал стар, снова похудел, и его кожа свисала широкими складками и мешками, как этот мясистый оползень с левой стороны его лица. Добавим к этому выражение его ужасных глаз. Он пускал слюну из левого угла рта, казалось, не замечая этого, так что ее струйка дотягивалась до туники, оставляя на ней постоянно мокрое пятно. Время от времени он устраивал разносы, преимущественно своему злополучному сторожевому щенку, единственному индивидууму, который был связан с ним на достаточно долгий период времени, чтобы воспользоваться им для выражения всей своей злости. Иногда он мог начать плакать и плакал до тех пор, пока слезы не смешивались со слюной и из носа у него не начинало омерзительно течь. Иногда он смеялся над какой-нибудь шуткой так, что тряслись стропила и тогда вплывала тетя Юлия с приклеенной улыбкой и ласково выгоняла молодого Цезаря домой.