Пером и шпагой - Пикуль Валентин

Фермор, у которого тоже рыльце было в пушку, начал отстаивать Апраксина – грязная рука мыла грязную руку:

– Как перед богом, по сущей правде скажу: недостаток лошадиной субсистенции – единая причина тому, что лошади, в совершенную худобу придя, не дозволили ваше величество викториями возрадовать. А уж как мы желали того – бог видит и все знает. Лошади вот… беда с ними!

То есть Фермор попросту свалил все на лошадей…

Воронцову императрица сказала потом:

– Что же мне так и оставаться теперь в дурах?

А через несколько дней до Петербурга дошло известие о полном разгроме австрийских войск под Лейтеном и Лиссой. Это было уж слишком: сначала Россбах, потом Лейтен.

Елизавета стояла возле туалетного столика. Банки с помадами вдруг полетели, звеня, на пол, и она осела, тяжело и грузно, на турецкие пуфы. К ней сразу подбежали, стали кричать:

– Кондоиди сюда… Фуассодье зовите!

Елизавета открыла глаза, чуть двинула рукой.

– Ы-ы… ы-ы-ы… а! – промычала.

С нею случился обморок, очень похожий на тот, что был в Царском Селе. Но она скоро оправилась. Ряды придворных сильно поредели, и она это заметила:

– Где князь Трубецкой, жаба старая?

Ей доложили: отбыл к великой княгине, дабы поздравить с новорожденной. Елизавета велела звать вельможу обратно.

– Слушай, князь, – сказала она ему, – ты бы хоть постыдился. Высох уж весь, душа корсетом только и держится, а наперед удочки кидать умеешь… Да подохнешь ты раньше меня! Не спешите вы невестке моей кланяться. Еще успеете накланяться.

– Матушка, – заползал Трубецкой у нее в ногах, – дозволь ручку тебе поцеловать… красавушка ты наша… херувимная!

– Иди ты к черту, князь, нужны мне твои поцелуи… А это у тебя откуда? – спросила она, заметив на кафтане вельможи польский орден Белого Орла.

Выяснилось, что по указке Бестужева польские ордена раздает в Петербурге граф Понятовский, – дело уже совсем нечистое.

– Ах, этот «партизан» еще не убрался?

– И не уедет, – подсказал из-за плеча Шувалов, – ибо канцлер Бестужев свой личный интерес в нем соблюдает.

– Кроме интересов государственных в столь грозное время не мочен канцлер личных интересов иметь!

Нарастала гроза. За стенкой тихо и жалобно, словно мыши в амбаре, попискивали фрейлины. Лакеи передвигались с посудою «на воздусях». Камергеры попрятались за лестницами… У-у-ух!

Явился лейб-медик Кондоиди с пузатой чашкой:

– Васа велицества, декокт отлицный… выпейца!

– Выпей уж сам, коли ты так меня любишь.

Отмахнувшись от лекарств, Елизавета Петровна залпом осушила бокал с венгерским вином. И – объявила:

– Бал! Назло всему – балу быть завтрева. Дамы чтобы в мужнем явились, а мужья чтобы в юбках были. Тех же, кои от бала отлынят, того штрафовать в сто рублев… взыщу!

Пять часов провела в духоте туалетной комнаты, пока массажи и эликсиры не вернули ей очарования молодости. Нос вот только сплоховал! А так-то она была – хоть куда. Правда, нос этот (под страхом наказания) писался художниками исключительно анфас, с лучшей его стороны. А в профиль портретов Елизаветы почти не существует, кроме случайного медальона на кости работы Растрелли…

В костюме голландского матроса плясала императрица. Летела в присядке, сшибая кадки с деревьями померанца. В показной веселости был и немалый смысл: то, что случилось после царскосельского припадка, уже не должно повториться! Лопиталь был почти влюблен в этого «матроса», но остерегался повторить роман, погубивший когда-то маркиза Шетарди. Россбах был неважной картой в игре французов, и Елизавета, чтобы утешить посла, самолично взбила ему сливки с клубникой:

– Кушайте, маркиз. Военное счастье, как и счастье любви, всегда переменчиво… Граф Николя, – позвала она Эстергази, – идите к нам. Сознайтесь, что после Лейтена кошки скреблись в вашей душе?

В самый разгар куртага она сознательно удалилась в одну из задних укромных комнат, где бил из полу прохладный фонтанчик. Сопровождали ее только Лопиталь и Эстергази. Лакеи подали напитки и вина – удалились тоже.

– Я понимаю, – проговорила она, – что не Апраксин виноват в ретираде, а персоны умней его и значительней… Но вот что делать с Бестужевым – право, не придумаю!

Между тем де Еон оставался в зале среди танцующих. Издали он наблюдал за поведением вельмож. Мрачный и полупьяный, великий канцлер Бестужев озабоченно терся возле запертых дверей, за которыми укрылась с дипломатами императрица. Тут же прохаживался, фыркая, великий князь, а поодаль блуждал Воронцов… Три человека, столь враждебные друг другу, изнывали от страха: что происходит за этими дверями? О чем беседует Елизавета с послами?.. Какая-то буря назревала над этим веселым балом, и Воронцов не выдержал – сказал великому князю: