Распутин - Радзинский Эдвард

Нет, не случайно Ломана нет на фотографии. И недаром умная Вырубова, как показала Воскобойникова, «предупредила нас, что с Ломаном надо быть осторожнее». И недаром Распутин, по словам Воскобойниковой, сказал, что «Ломану доверяться нельзя, он человек „двухсмысленный“.

«Двухсмысленный» Ломан уже служил другим господам. По чьему-то приказу опытный царедворец задумал провокацию. Он решил сделать фотографию Распутина вместе со скандально известным епископом Исидором, в окружении веселой компании, с подвыпившими сестрами милосердия – «распутинскую оргию». Вот почему смешили сестру Кощееву, вот почему в миг съемки Ломан присел... Хитрый полковник уже просчитал варианты на будущее и служил заговору.

Приближалась развязка. Крысы бежали с тонущего корабля. И Ломан потрудился – организовал фото «оргии», которое, видимо, и передал в Думу.

«К концу ноября 1916 г. атмосфера дома на Гороховой становилась все более напряженной, – вспоминала Жуковская. – С внешней стороны продолжался тот же базар... беспрерывные звонки телефона... в приемной, столовой и спальной толпились и как осы жужжали женщины, старые и молодые, бледные и накрашенные... приходили, уходили, притаскивали груды конфет, цветов, какие-то коробки... все это валялось... Сам Распутин, затрепанный, с бегающим взглядом, напоминал, подчас загнанного волка, и от этого, думаю, и чувствовалась во всем укладе жизни какая-то торопливость, неуверенность, и все казалось случайным и непрочным... близость какого-то удара, чего-то надвигающегося на этот темный неприветливый дом...»

Жуковская записала (или придумала потом?) его шепот: «Вон они, там, враги... все ищут, стараются, яму роют... Мне все видать. Я, думаешь, не знаю, что конец скоро всему... Веру потеряли... Веры не стало в народе, вот что... Ну, прощай, пчелка!.. Поцелуй на прощанье...»

Больше она его не видела.

Не пули террористов-революционеров, не немецкие снаряды – но существование этого человека грозило разрушить одну из величайших мировых империй. Оппозиция, общество, двор – все тщетно боролись с мужиком из безвестного села.

Незадолго до убийства Распутина Василий Маклаков, думский депутат от партии кадетов, приехал в Москву, чтобы выступить перед крупнейшими фабрикантами и купцами. На квартире миллионера Коновалова, соратника по партии, Маклаков говорил о неминуемой революции, подготовленной... Распутиным!

Среди слушавших речь был и агент охранки. Его запись осталась в архивах департамента полиции: «Династия ставит на карту самое свое существование не разрушительными силами извне... Ужасною разрушительною работой изнутри она сокращает возможность своего существования на доброе столетие...» И далее Маклаков произнес пророческое: «Ужас грядущей революции... это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной!»

Князь Жевахов рассказал тогда царице о видении некоего полковника О. Этот О. был возведен на высокую гору, и оттуда ему открылась вся Россия – залитая кровью от края до края.

В ту осень во дворцах в Крыму еще не знали, что заканчивается их последний год. Но чувствовали – наступает грозное, неотвратимое время.

И во всей этой надвигавшейся катастрофе царь был один. Его двоюродный брат великий князь Николай Михайлович записал впоследствии в дневнике «При императоре Александре Третьем был кружок – замкнутый, из немногочисленных доверенных лиц... После 23 лет Николаева царствования он не оставил ни одного друга – ни среди родных, ни в высшем обществе». Точнее, одинокий царь имел лишь одного друга – и это был все тот же ненавидимый всеми «Наш Друг»!

Даже мать была теперь против сына, губившего империю.

Из показаний Вырубовой: «Враждебно к Государю и Государыне относилась и вдовствующая императрица Мария Федоровна... Они... настолько редко виделись друг с другом, что за 12 лет моего пребывания около Александры Федоровны я, может быть, только раза два видела Марию Федоровну».

Ненависть к царице стала модной. К фрондирующим великим князьям примыкали и двор, и знать в Царском Селе. Князь Жевахов вспоминал, как начальница епархиального женского училища в Царском при встрече с Аликс не только не поклонилась, но демонстративно отвернулась от Государыни всея Руси. «Мне больно... не за себя, за дочерей», – сказала тогда Аликс князю... По всей России ходили карикатуры, изображающие в непристойных позах царицу и бородатого мужика.

«Николашка» – так теперь презрительно звали в обескровленной войной, ожесточившейся деревне царя, который еще вчера был для крестьян грозным «батюшкой». На тысячах рисунков его изображали жалким рогоносцем, обманутым бесстыдной женой и распутным мужиком.

Как точно сказал тот же Маклаков: «В высших дворянских и придворных кругах... тревога, что идущая к гибели власть потянет за собою их всех со всеми их привилегиями».

Центром аристократической оппозиции стал в то время легендарный «Яхт-Клуб», основанный еще в 1840 году, при Николае I. Только самые родовитые – «голубая кровь» – допускались в его стены. При Александре III «Яхт-Клуб» был закрытым политическим собранием, окруженным атмосферой таинственности. По традиции его возглавлял министр двора – граф Фредерике. Членами клуба были в то время и великий князь Дмитрий Павлович, и Феликс Юсупов.

Но теперь в этой цитадели монархии «открыто критиковались поступки императрицы» – писал в дневнике великий князь Николай Михайлович. И это был грозный симптом... Аликс через Фредерикса пыталась прекратить эти разговоры. Но престарелый граф был прекрасен на балах (с его великолепной выправкой старого гвардейца и безукоризненными манерами, напоминавшими об исчезнувших вельможах времен французских Людовиков) и беспомощен в роли министра – гибнущая власть всегда окружена жалкими людьми... Разговоры о царице не только продолжались, они становились вызывающими.

В Петрограде и Москве зрели заговоры – и во дворцах знати, и на квартирах богачей. А под Петроградом жила одинокая Семья, безнадежно замкнувшаяся в Царском Селе. И по-прежнему без устали трудилась Аликс, вызывая в Царское покорных, но, увы, уже безвластных министров... Николай же был далеко от столицы – в Ставке.

Между тем большая Романовская семья сделала последние шаги. Аудиенции у императрицы попросила Зинаида Юсупова. Недаром Хвостов говорил о деньгах, которые получил от нее на убийство Распутина! Эта красавица, наделенная многими талантами (несостоявшаяся актриса, которую сам Станиславский приглашал в свой театр), играла значительную роль в заговоре аристократов.

Аудиенция состоялась. Юсупову «холодно приняли». И как только она начала разговор о Распутине, ее «попросили покинуть дворец». Но Зинаида заявила, что прежде обязана исполнить свой долг перед Государыней и «сказать все».

Аликс слушала ее молча. Когда Зинаида закончила, царица сказала: «Я надеюсь больше вас никогда не увидеть».

После чего к Аликс приехала главная подруга Зинаиды – великая княгиня Елизавета Федоровна. Когда-то столь любимая сестра Элла... Императрица выслушала ее также молча. И молча проводила до кареты. Как вспоминал Феликс Юсупов: «Элла... пришла в слезах: „Она меня выгнала, как собаку... Бедный Ники, бедная Россия...“

И это не фантазии Феликса. В архиве я прочел письмо самой Эллы, написанное царю уже после убийства Распутина. Она описала там это свидание:

«В отчаянии я бросилась к вам, которых я искренне люблю, чтобы предупредить вас, что все классы, от низших до высших, дошли до предела... Она мне велела ничего не говорить... и я уехала с чувством: встретимся ли мы еще когда-нибудь... какие еще трагедии могут разыграться, какие еще страдания у нас впереди...»

К промозглой, дождливой петроградской осени заговор, видимо, сформировался окончательно. Как вспоминал Юсупов: «Великие князья и некоторые аристократы составили заговор, стремясь удалить императрицу от власти и добиться ее удаления в монастырь. Распутин должен быть сослан в Сибирь, император смещен, а цесаревич коронован».

Той осенью Пуришкевича позвали во дворец к великому князю Кириллу Владимировичу. И будущий убийца Распутина, монархист Пуришкевич записал в дневнике: «Выходя из дворца великого князя, я под впечатлением нашего с ним разговора вынес твердое убеждение, что он... затевает что-то недопустимое в отношении Государя».

Однако «недопустимое» по старой российской традиции было только в разговорах. Нарушить присягу никто не посмел.

Но великим князьям надо было спешить, ибо заговор зрел и в Ставке – опасный заговор генералов и думской оппозиции. «Между Коноваловым (депутатом Думы. – Э. Р.), Крымовым (генералом. – Э. Р.) и Алексеевым (начальником штаба Верховного главнокомандующего. – Э. Р.) зреет какая-то конструкция», – писал генерал Брусилов. А офицер Ставки, штабс-капитан Лемке меланхолично отметил в своей записной книжке: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем заговоре...»