Письма к Фелиции - Кафка Франц

Сегодня у меня опять пропадет вся вторая половина дня, сперва родственники, потом чтение Ойленберга (Ты что-нибудь его читала?) и прочие мелкие оказии. Поработать опять не получится, я не могу сосредоточиться, а выкрики из соседней комнаты (там составляется список гостей на свадьбу, каждое новое имя – новый общий вскрик) доводят меня до полного одурения.

Интересно, как Ты там проводишь воскресенье. Началось оно, надеюсь, вполне счастливо с того, что я Тебя перепугал. Пришлось все-таки послать письмо экспрессом, я просто ничего не мог с собой поделать. Если это была глупость с моей стороны, прости мне ее, если же все было правильно, так моей заслуги тут нет. Наперед никогда не знаешь, что хорошо, а что не очень. В конце концов я спросил себя, что бы выбрал я: Твое письмо вкупе с испугом и неприятностями или никакого письма и покой, – и мне не осталось ничего иного, как срочно бежать на почтамт. Впрочем, – поскольку у Тебя есть письмо с испугом в придачу, а у меня ни письма, ни придачи, – мы по меньшей мере квиты. А вообще я полагаю, что мы должны, невзирая на все потерянные или чересчур скоропалительные письма, неизменно быть добры и милы друг к другу. Если Тебе это по душе, я сделаю это своим внутренним приказом. Всего хорошего, любимая, и попытайся теперь как следует отдохнуть, не обращая внимания на дела, домашних, меня, улягся в шезлонг и нежься там сколько душе угодно, это мебель для сибаритства, а вовсе не для рыданий.

Так, по крайней мере, думает

Твой Франц.

Любимая, всего лишь пару слов, уже поздно, очень поздно, завтра у меня много работы, я со своей маленькой историей наконец-то немного вошел в азарт, сердце всем своим стуком тянет меня к ней обратно, а я сейчас должен попытаться, насколько возможно, из нее выбраться, и поскольку дело это нелегкое и еще минуют часы, прежде чем придет сон, мне надо торопиться поскорее лечь.

Любимая, почти все мое воскресенье со всеми его счастливыми и несчастливыми раздумьями принадлежало Тебе. Как же быстро наскучило мне чтение Ойленберга, как стремительно Ты снова заполнила все мое существо! Я уже вскоре ушел, и моя единственная прогулка привела меня на вокзал, где я отправил письмо. Любимая, Ты пока что все еще есть у меня, я пока что все еще счастлив, но сколько мне позволено быть счастливым? Говорю Тебе это без единой искорки недоверия, любимая. Но я стою у Тебя на пути, я Тебе мешаю, и когда-нибудь мне придется отойти в сторону, а уж рано или поздно – это будет зависеть только от меры моего эгоизма. И мне кажется, я никогда не смогу сделать это открыто, по-мужски, я вечно буду думать только о себе, никогда я не смогу, как требовал бы того долг мужчины, умолчать, скрыть от Тебя ту правду, что буду считать себя потерянным навсегда, если потеряю Тебя. Любимая, счастье мое кажется столь близким, всего в каких-то восьми часах езды курьерским, – и все же оно невозможно и немыслимо.

Не пугайся, любимая, возвращению этих – вечно одних и тех же – сетований, за ними уже не последует письмо, подобное тому, что я написал тогда, просто мне обязательно нужно еще раз Тебя увидеть и долго, как можно дольше, так, чтобы часы перестали отмерять время, побыть с Тобою вместе – может, это уже летом осуществится или даже весной? – но бывают вечера, когда я принимаюсь вот так, про себя, сетовать, потому что молча страдать совсем уж невмоготу.

Любимая, мне так хочется сказать Тебе хоть что-то веселое, но само собой ничего в голову нейдет, к тому же на раскрытой странице моей истории, над которой я как раз сижу, все четыре персонажа плачут или, по меньшей мере, пребывают в самом печальном расположении духа. Но в десять часов Тебе наверняка придет веселое письмо, и за него я уже сейчас заслуживаю поцелуя. С ним на устах я и отправляюсь в кровать.

Любимая, чудо общей рассеянности, подкрепленное почтовым разгильдяйством, и впрямь состоялось, Твое письмо, предназначенное мне на воскресенье, я получил на службе только сегодня. Пятничное ночное письмо, вон из каких стародавних времен, надеюсь, все у вас прошло хорошо. Так Ты остаешься на Рождество в Берлине? Родственники приедут, по гостям придется ходить, танцевать, из одной компании в другую ездить – и Ты надеешься при этом отдохнуть? При том, что Тебе это настолько необходимо, что даже незнакомые посетители обращают внимание на Твой усталый вид? Кстати, в субботу Тебя наверняка фотографировали, так что вскоре я увижу, настолько ли плохи Твои дела. Моя рождественская поездка стала еще более гадательной, ибо свадьба сестры, которая хоть и должна отмечаться в семейном кругу, но зато в широченном, перенесена на 25-е и грозит порушить мне все предшествующие ей рождественские каникулы. Но и у Тебя гости, которые, судя по всему, перекрывают мне путь в Берлин, а куда мне еще было ехать? Впрочем, время еще есть, а с ним и надежда…

Твой Франц.

Какое дивное, большое, чрезвычайно и незаслуженно большое письмо! Любимая, какую Ты мне доставила радость! А в письме еще и карточка, сперва немножко чужая, поскольку запечатлела Тебя в непривычной для меня позе и в не знакомом мне окружении, однако чем дольше на нее смотришь, тем больше в ней разгадываешь, и вот сейчас, когда она стоит передо мной в свете настольной лампы, то есть так же, как Ты тогда в свете заходящего солнца, дорогое лицо смотрит с такой явностью, что хочется поцеловать руку, покоящуюся на борту лодки, что я и делаю. Судя по всему, Ты тогда выглядела лучше, чем сейчас, но при этом почему-то – может, как раз от избытка хорошего настроения – сделала ужасно обиженное, недовольное лицо. А что Ты держишь в руке? Это такая сумочка интересная? И кто это сунул листья Тебе за пояс? Как же робко и недоверчиво Ты на меня смотришь, словно перед Тобой только что мелькнула легкая тень того призрака, который будет являться Тебе четыре года спустя, чтобы Тебя мучить. Да и одета Ты слишком строго для простой прогулки, как и Твой брат. Что он у Тебя красавец, это я уже и раньше слышал. До чего же смехотворно молодым я, должно быть, рядом с ним буду выглядеть, а ведь я, похоже, старше него. На фотографии же ему и подавно только двадцать пять. Ты, должно быть, очень им гордишься. У меня к тому же появились виды и на другие фотоснимки, любимая. Только чур, это обещание Ты должна сдержать. По конверту заранее ничего не видно, ты его вскрываешь, будто там просто письмо (некоторые письма вообще приходят незаклеенными, такая уж конструкция конверта), а там, оказывается, карточка, и Ты вдруг выскальзываешь из бумаги так же легко и грациозно, как когда-нибудь, в один прекрасный день, шагнешь мне навстречу с подножки вагона. И этот мгновенный снимок, любимая, уже тоже принадлежит мне, а уж на время или навечно – это как судьба рассудит. Чтобы окончательно рассеять Твои сомнения (но вовсе не для того, чтобы в Тебе их пробудить!), посылаю Тебе свой мгновенный снимок. Он довольно неудачный и предназначался вовсе не для Тебя, а для моего служебного удостоверения, и сделан года два-три назад. Лицо у меня в действительности не такое дурацкое, нездоровый блеск в глазах только от магниевой вспышки, стоячих воротничков я тоже давно не ношу. Зато костюм – тот самый, уже неоднократно упомянутый, единственный (единственный – это, конечно, преувеличение, но не сильное), я и сегодня продолжаю его носить столь же бодро, как и тогда. В берлинских театрах, на хороших местах, в Каммершпиле так и вовсе в первых рядах партера, мне уже удавалось возбуждать в этом костюме живейший общественный интерес к своей персоне, кроме того, я не одну ночь проспал, а точнее, продремал в нем на полках железнодорожных вагонов. Вместе со мной он стареет. И конечно, уже не такой красивый, как на этой фотографии. Зато галстук – просто шик, я привез его из парижской поездки, причем не из второй, а еще из первой, не упомню даже сейчас, в каком году. По случайному совпадению он и сейчас, когда я пишу эти строки, тоже на мне. И он тоже не молодеет. Словом, при виде этой фотографии прошу Тебя только об одном – не пугайся. За последние годы у меня была лишь только одна удачная фотография (а удачная фотография – это лишь такая, которая показывает тебя таким, каким ты хочешь выглядеть, раз уж в жизни тебе это не удалось), но она в рамке и висит среди других семейных фото. Я закажу для Тебя еще одну, если это возможно, до того мне хочется, хотя бы фотографией, оказаться у Тебя в руках, – я имею в виду, в буквальном смысле, потому что в переносном я у Тебя в руках уже давно.

Это было написано вечером, а сейчас уже ночь, причем самая глубокая. Любимая, разве вчера, несмотря на отсутствие письма, я повел себя не образцово? Доверием я столь неразрывно сопряжен с Тобою, словно Ты все время рядом со мной, просто у Тебя случился твой молчаливый день, У Тебя, впрочем, наверняка таких дней и не бывает вовсе, ведь, если не считать приступов плача – Твоего единственного, но зато очень соблазнительного недостатка, ибо хочется немедленно привлечь Тебя к груди, – Ты владеешь собой, конечно же, несравненно лучше, чем я. Обдумай как-нибудь на досуге, способна ли Ты будешь выносить человека, которой иными днями (и таких дней большинство) буквально и настолько поглощен собственным упадком, что его невозможно сдвинуть с места. Такие дни особенно часто выпадали примерно с неделю назад, не знаю, почувствовала ли Ты это по моим письмам (примерно недельной давности!), – даже если почувствовала, все равно скажи, что нет и что я страдаю избытком мнительности. Из Твоих уст, из которых я жду всех судьбоносных для себя решений, меня такой ответ успокоит.