Письма к Фелиции - Кафка Франц

Напиши мне, Фелиция, немного поподробнее о своей жизни там, в Вестерланде. В общем-то я все уже знаю, но хочу насытиться частностями. О кузине своей Ты никогда мне в подробностях не писала. Вы, наверно, только в первые дни будете предоставлены друг другу, ко меньшей мере, с постояльцами пансиона, где как-никак все вместе столуются, вы ведь должны познакомиться. Что там за люди? Как их зовут? Кто Тебе нравится, кто нет? А когда вы плыли на пароходе, неужели ничего интересного не приключилось? (Я сейчас читаю как раз старое издание «Робинзона Крузо», так там на море все время что-то приключается. «Временами буря бушевала с такой яростью, что я увидел – а такое не часто увидишь, – как капитан, боцман и кое-кто из матросов, кого страх за собственную жизнь обуял сильнее, чем остальных, неистово молились, ежеминутно ожидая, что корабль наш пойдет ко дну».) И как, в подробностях, Ты проводишь день? Читать тоже успеваешь? Если да, то что? И не опасно ли купаться, если совсем не умеешь плавать?..

Франц.

Вчера я Тебя благодарил, потому что впервые за долгое время два дня подряд от Тебя приходили письма, а сегодня уже снова нет вестей. Можно, конечно, посчитать тиранией, что я каждый день требую писем, но это не так, а вернее, это только в том случае тирания, если Тебе совсем нет до меня дела, тогда, конечно, это так. А особенно сейчас Ты должна мне писать, причем регулярно писать. Ты же отлично знаешь, как я страдаю без писем. Ты знаешь, в каком я сейчас состоянии, знаешь, насколько это состояние самым прямым образом от регулярности Твоих писем зависит, знаешь, что мне в крайнем случае довольно и нескольких беглых строк, знаешь, что обещала мне из Вестерланда писать регулярно, знаешь, что письмо, на которое я жду от Тебя ответа, особенно для меня важно, знаешь, что я, и так-то человек не слишком уравновешенный, поневоле тревожусь больше обычного, если вчера Ты написала, что у Тебя головные боли и плохой сон, а сегодня от Тебя вообще ничего, – и несмотря на все это, Ты мне не пишешь, и даже мои ежедневные письма не способны подвигнуть Тебя написать мне хоть пару слов. Но в конце концов, я ведь даже не требую ежедневных писем, если это невозможно, ведь я уже столько раз Тебе говорил, я прошу всего лишь регулярных писем, но и в этом Ты мне тоже отказываешь. И Ты в состоянии спокойно провести всю среду, не черкнув и не послав мне даже коротенькой открытки, хотя знаешь, что в пятницу я, дрожа от нетерпения, живу от почтальона до почтальона. Какая мне радость, что ночами Ты видишь меня во сне, если у меня есть доказательства, что в течение дня Ты не думаешь обо мне вовсе. И это не в первый раз. Ты поступаешь со мной нехорошо, Фелиция, не важно, по каким причинам, внутренним или внешним, Ты мне не пишешь.

Франц.

Когда сегодня утром я получил сразу два Твоих письма от среды и узнал, что первое из них пришло еще вчера вечером, я хотел сразу же Тебе телеграфировать, дабы попросить прощения за свое вчерашнее письмо. Но прочтя оба письма, я не смог этого сделать. Вот уж поистине письма, оторванные у времени и сердца, от которых я просто впадаю в безутешную горечь. Разумеется, я не столь несчастлив, как если бы не получил вообще ничего, хотя, с другой стороны, в некотором смысле мое несчастье даже еще больше.

Лучше бы уж в таком настроении Ты писала мне просто открытки, чтобы мне…

До этого места я дописал на службе, я был огорчен до смерти. Я сидел в оцепенении над этими письмами, из которых даже при сотом прочтении и при величайшем самообмане не мог вычитать того, что мне нужно. Несколько незначительных внешних поправок – и они могли бы стать письмами совсем чужому человеку, хотя нет, не могли бы, потому что даже в этом случае – так мне показалось – они не были бы написаны столь бегло, с таким поверхностным чувством. Фелиция, любимая, сама посуди, я же не сумасшедший, хоть, быть может, особенно сейчас и по отношению к Тебе сверхчувствителен, ибо Ты мне неоценимо дорога, но как бы там ни было – чего в Твоих письмах я найти не могу, того, значит, там нет. Во мне опять все то же изумление, которое иногда охватывало меня, когда мы были вместе (и когда Ты была со мной как неживая и совсем недоступная от внутренней скованности), и которое я странным образом испытываю всякий раз, когда Ты уезжаешь из Берлина. Так было, когда Ты ездила во Франкфурт, так было, когда Ты была в Гёттингене и Гамбурге. Может, путешествие Тебя так расстроило, или, наоборот, до того развлекло? Это же факты, отрицать которые нельзя, но объяснить, наверно, все-таки можно. Когда я, вспоминая, сравниваю самое первое письмо, которое Ты мне написала, с Твоим последним, Фелиция, то я почти вынужден сказать, сколь безумно это ни выглядит, что первое, пожалуй, порадовало меня больше. Разумеется, это только одно отдельно взятое письмо, а еще в предпредпоследнем Ты проявила ко мне бессчетно много больше любви и доброты, чем я заслуживаю. Но и два последних Твоих письма все-таки тоже передо мной, и ни о каких моих заслугах тут говорить не приходится. Если Ты можешь это объяснить, но только по-хорошему, без обычных ссылок на мою мнительность, тогда, пожалуйста, прошу Тебя, Фелиция, объясни. Дай мне объяснение нескольким Твоим написанным письмам такого рода, а также множеству ненаписанных. Среди написанных на первом месте стоят письма из Франкфурта, за ними пресловутое письмо из зоологического сада (то, что написано под столом), ну, а потом это последнее письмо от вечера среды, в котором не сказано ничего, кроме того, что «Эрна корит меня целый день, она утверждает, что я целый день сижу в комнате и пишу, вместо того чтобы идти на воздух». Любимая Фелиция, что все это значит, что Ты хотела этим сказать?

И тем не менее при виде фотокарточки, которую я обнаружил уже дома, я вынужден сознаться, что чувствую себя связанным с Тобою неодолимой силой, и если бы сегодняшнее мучительное, выстраданное утро не дало мне сил написать все вышеизложенное, безусловно необходимое, то я, наверное, предпочел бы просто поблагодарить Тебя, что сейчас, глядя на Твою фотокарточку, делаю беспрерывно.

Твой Франц.

Сегодня я получил открытку из Кампена…[80] Если начистоту, такая открытка доставляет мне радость более чистую, нежели последние письма. В ней не вычитаешь ничего плохого, зато, при некоторой доле самообольщения, можно расслышать и что-то хорошее. Ты совершила приятную прогулку, которую кто-то (кто?) считает «восхитительной». Ты даже немного думала обо мне, и я, не будь всего предыдущего, мог бы вполне быть доволен.

Но дело не в сиюминутном, а уж тем паче не в моем удовольствии, дело, скорее, вот в чем: если Ты, Фелиция, идешь на самопожертвование, решив стать моей женой, – а что это именно самопожертвование, я, в полном соответствии с истиной, силился доказать Тебе во всех подробностях, – тогда Ты не должна, если не хочешь вовлечь нас обоих в беду, судить о своей симпатии ко мне легкомысленно или вовсе не отдавать себе в ней отчета. Разумеется, никто не вправе требовать от Тебя, чтобы Ты судила о своем чувстве ко мне с полной ясностью, однако Ты должна быть в нем по меньшей мере уверена. Но в свете последних Твоих писем и памятуя прежние подобные же случаи, я сомневаюсь, смогу ли отыскать в Тебе эту уверенность. Должно быть, где-то, другого объяснения у меня нет, кроется самообман, действие которого время от времени прекращается и который Ты как раз поэтому должна в себе ощущать, но который Ты не улавливаешь, потому что, загадочным для меня образом, Ты его в себе даже не ищешь. Между тем именно в этом и состоит сейчас Твой долг. Точно так же, как это может быть мелкий, легко устранимый предрассудок, какая-то слабость, это может быть и нечто, что, отторгая Тебя от меня пока что лишь время от времени, в будущем, возможно, станет отторгать Тебя от меня всегда и всецело. Или, скажешь, Тебя ничто от меня не отторгает, когда Ты, например, – а это не единственный пример, – в ответ на вопрос о возможном свидании отделываешься от меня следующими тремя фразами: «Мне приехать сейчас в Прагу никак невозможно – это совершенно исключено. Но почему Ты считаешь, что вообще не можешь приехать в Берлин? Как насчет рождественских каникул?» И пишется это вот сейчас, в августе. – Я делаю сейчас нечто, Фелиция, что, я знаю, со стороны выглядит ужасно. Это, возможно, самое скверное из всего, что я делал, но в то же время и самое необходимое. В том, что Ты сама говоришь, – не суди только по одному этому примеру, – Ты не хочешь слышать своих же собственных интонаций, вот я Тебе громко и повторяю еще раз Твои же слова.

Мне и самому становится противно, Фелиция, при мысли, что по утрам, когда Ты, более или менее выспавшись, свежая и отдохнувшая, в ожидании приятного дня сидишь за завтраком, Тебе день за днем, словно вести из преисподней, приносят и вручают мои треклятые письма. Но как мне быть, Фелиция? В последних Твоих письмах и открытках я не чувствую Твоей близости, Твоей опоры, Твоей убежденной решимости, а не будучи уверенным во всем этом, я не могу ощутить ни малейшей внутренней связи с Твоими родителями, дабы к ним обратиться, ибо это Ты, всецело и только Ты являешь для меня единственную и сущностную мою сопряженность с людьми, и только Тебе суждено являть ее в будущем. Поэтому я должен дождаться ответа на мое вчерашнее письмо. Неужели Ты не понимаешь моего положения, Фелиция? Я страдаю куда сильней, чем я это показываю, что, впрочем, само по себе, как бы много оно для меня ни значило, нисколько не оправдывает меня в моих собственных глазах.