Письма к Фелиции - Кафка Франц

Понимаешь ли Ты это, Фелиция, пусть хотя бы отдаленно? У меня совершенно определенное предчувствие, что брак, эти узы, это растворение в другом всего ничтожного, что и есть я, меня погубит, и не только меня, но и мою жену вместе со мной, и чем больше я ее люблю, тем стремительней и ужаснее погубит. Вот и скажи сама, что нам делать, потому что мы сейчас так друг другу близки, что, наверно, уже и не сможем ничего предпринять в одиночку, один без согласия другого. Обдумай и то, что не сказано! Спрашивай, я на все отвечу. Господи, уже и вправду самое время разрядить это напряжение, и воистину ни одну девушку на свете тот, кто ее любит, не истязал так, как я Тебя поневоле истязаю.

Франц.

На нашем балконе вечером очень хорошо. Сейчас я посидел там немного. Я безумно устал, сегодня утром, когда я, только еще больше измотанный бессонной ночью, понял, что пора вставать, я и вправду готов был проклинать все и вся, а себя в особенности. Если я не смогу нормально спать, когда же я смогу снова нормально писать? А если я писать не смогу, то все остальное попросту сон, причем разгаданный.

Мой новый план, разумеется, не из лучших. Наилучший план, вероятно, был бы вот какой: каким-то хитрым способом раздобыть сколько-нибудь денег и навсегда уехать с Тобой на юг, на остров или на побережье. На юге, мне так кажется, нет ничего невозможного. Жить там в уединении, питаясь зеленью и фруктами. Но не надо даже слишком глубоко в себя вглядываться, чтобы понять: я и на юг не хочу. Только неистово писать ночами – вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти с ума, вот чего я хочу, ибо одно вытекает из другого с давно предчувствуемой неизбежностью.

А новый мой план вот какой: в квартиру, которую я для нас с Тобой подобрал, раньше мая будущего года нам не въехать, это если еще я ее получу, она в доме строительного товарищества, в которое я вступил. Поэтому, Фелиция, мы ничего не упустим, если я пока что Твоим родителям писать не стану. Оставим пока все как есть, до февраля, января или до Рождества. Ты тем временем еще лучше меня узнаешь, во мне есть еще несколько жутких закоулков, куда Ты пока что не заглядывала. Ты поедешь летом отдохнуть, и путевые впечатления, а также мои отпускные письма помогут Тебе лучше во всем разобраться. А самое главное – осенью, если только здоровье позволит, я наконец-то уступлю искусам писательства и тогда сам увижу, что со мной и во мне происходит. Я пока что так мало сделал, я совершенное ничто, может, этой осенью мне что-то удастся, щадить себя я не намерен. И тогда Ты яснее увидишь, с кем хочешь связать свою судьбу и в чем Тебе следует усомниться. Что до меня, я и тогда буду принадлежать Тебе, как ныне. Что Ты о таком плане скажешь?

Франц.

С воскресенья от Тебя нет письма. И я не могу узнать, что случилось. Наверно, письмо мое Тебя обидело, ничего другого и быть не может. Но если оно Тебя обидело, тогда Ты превратно меня поняла, хотя и в это тоже трудно поверить, ведь Ты уже год меня знаешь и должна понимать, что я, будучи в здравом уме, просто не в состоянии написать хоть слово, на которое Ты имела бы причины обижаться. Ты сама говорила, что мы не должны друг на друга сердиться, и вот сама начинаешь? Фелиция, пожалуйста, напиши хоть слово, хорошее или недоброе, не усугубляй мои невзгоды еще больше, молчание – это же самая страшная кара, которую только можно измыслить.

Франц.

Опять воскресенье без Тебя! Ну что за мерзкая жизнь такая! А самое скверное: Ты потому, должно быть, мне не пишешь, что превратно поняла мое срочное письмо. Но ведь письмо, которое Ты получила сегодня, все разъясняет. Да и вообще – какие могут быть между нами недоразумения? Разве я не Твой, разве Ты не моя? Или это Твой протест против того, что я по горло увяз в своем семействе? Но тем прекрасней будет рывок, которым я оттуда высвобожусь. И кто знает, кстати, что бы сталось со мной, не грейся я, горемыка худосочный, тридцать лет в этом семейном тепле?

Но все это не может быть для нас серьезным препятствием, мы должны быть вместе и будем вместе, вот только с отцом надо как-то обговорить, что, как только мы поженимся, ни один грош из его состояния не будет потрачен на наше хозяйство. Одна только мысль об этом греет мне душу.

Правда, я все еще не знаю, что Твои родители на это скажут и как побудить их высказаться.

Но прошу Тебя, Фелиция, пиши мне, если можно, каждый день, и желательно в контору, иначе писем приходится слишком долго ждать. Ты ведь знаешь это и тем не менее снова и снова (снова и снова! за последние две недели в общей сложности один-единственный раз!) пишешь мне на квартиру.

Итак – больше мужества, доверия и прочь все недоразумения!

Франц.

Вчера, даже позавчера я должен был получить от Тебя письмо, Фелиция. А если уж не письмо, то в ответ на мое письмо, которое Ты получила вчера, хотя бы телеграмму. Ты не вправе оставлять меня в таком состоянии. Да знаешь ли Ты, что бы я сделал, если бы понял, что по меньшей мере в письмах покинут Тобой окончательно и бесповоротно? В течение этого страшного и прекрасного года я мучил Тебя гораздо сильней, но всегда по внутренней необходимости, никогда по воле внешних обстоятельств, как мучила Ты меня из Франкфурта и вот теперь мучишь снова. Эти визиты, эти родственники! Я не смогу даже отличить их друг от друга, и, боюсь, все они станут мне врагами, пользуясь с моей стороны полной взаимностью. Да и как иначе мне к ним относиться, ежели мимолетное удивление всего их клана или легкое недовольство по поводу того, что Тебя нет, что Ты в это время пишешь мне каких-то пять строчек, кажется Тебе куда важнее моего отчаяния во все эти ночи и дни, которые почти неразличимы для меня в сплошной череде мигреней и нервического бодрствования. Буду ли я значить для Тебя больше, Фелиция, если стану Твоим женихом официально? Но точно так же, как тогда никто не будет вправе, только потому, что у Вас гости, удерживать Тебя от писания мне писем, особенно когда письмо так необходимо мне, как было необходимо в воскресенье, – точно так же и сейчас никто не имеет на это права, а если и имеет, Ты все равно не должна за ним это право признавать. Я несчастен из-за того, что Ты мне не написала и не телеграфировала, я несчастней, чем Ты можешь себе это представить. И это не обида, Фелиция, и не недоразумение, это никак не затрагивает моей любви к Тебе, которая неприкосновенна. Это просто обоснованная скорбь.

Франц.

Я еще раз перечитал письмо. Фелиция, любимая моя, если Ты ощущаешь в себе хотя бы намек на возможность обидеться на это письмо, подумай о том, что Ты ведь совсем не знаешь, насколько – неизъяснимо – скверно мне приходилось в последнее и самое последнее время из-за отсутствия от Тебя каких бы то ни было вестей.

Любимая моя Фелиция, вполне ли Ты поняла и приняла мое сегодняшнее письмо? Знаешь ли Ты, кстати, что муж Тебе достанется седой как лунь? Видно, совсем плохи мои дела! Вот и сейчас, например, когда пишу это письмо – сердцебиение!

Любимая, а Ты опять уезжаешь от меня еще дальше и даже не горюешь об этом. Еще бы, Твоя обитель называется теперь «Сан-Суси».[76] Скажи сестре, что она мне вовсе не друг, если не будет давать Тебе писать мне письма. Родители мои мало-помалу свыкаются со своей новой заботой и вправляют ее в круг привычных своих забот и дел. Почему Ты считаешь, что мне лучше написать Твоему отцу в Твоем присутствии? Мне-то казалось, будет лучше, если Ты будешь дома, когда вам на квартиру доставят первое письмо от меня, адресованное не Тебе.

О чем мне советоваться с Максом? За столь ответственный шаг, касающийся только нас, кроме нас, ответственность нести никто не сможет – значит, не сможет и посоветовать. Если же Ты имеешь в виду, чтобы мне присмотреться к финансовому хозяйству Макса, то это вообще плохой пример. У Макса больше, чем у меня, денег, да и доходов больше, он совсем не жаден и совсем не мот, – и все же у них в доме говорят о деньгах и нехватке денег гораздо больше, чем следовало бы. Причем именно разговоры о деньгах – в чем, разумеется, при всей ее невинности, повинна все-таки жена, – придают деньгам чрезмерное значение, которое им в любом случае, даже если действительно страдаешь от безденежья, легко можно было бы не придавать. Помню, я стоял, прислонившись возле зеркала, когда эта женщина набросила на плечи кружевной платок (она вообще, опять-таки при всей ее невинности, одевается несколько броско и Не слишком со вкусом), и я, лишь бы что-нибудь сказать, заметил: «Шикарно выглядит». На что она, небрежно махнув рукой, бросила: «А стоит-то ерунду, как и все остальное». Это грустно, неразумно и недостойно. Этому я учиться не хочу.

Франц.

…У меня появилась идея, по-моему, если Ты ее одобришь, просто великолепная. Получив Твой ответ на последние мои письма, я мог бы написать Твоему отцу. И если родители Твои не пугливы – а, в конце концов, чего им особенно пугаться, ведь они меня совсем не знают; разве только если Ты им меня выдала, тогда конечно, – так вот, если родители Твои не пугливы, то уже через две недели мы бы в глазах наших родителей были помолвлены. И почему бы Тебе тогда – вот она, моя идея, – не поехать обратно через Прагу?[77] Не так, чтобы терять на Прагу часть отпуска, это ни к чему, но просто чтобы Ты на обратном пути на несколько часов могла в Праге остановиться. Может, в последнее воскресенье или в последнюю субботу, если в субботу, я, вероятно, смог бы потом Тебя до Берлина проводить. А? Так хорошо будет? То есть вообще-то, если бы я только о себе заботился, это вовсе не хорошо. Ибо каждое слово и каждый взгляд, которыми Ты обменяешься с моими родственниками, будет меня ранить, и не только из ревности, а прежде всего потому, что я напрочь от них замкнулся и в этой своей замкнутости счастлив, теперь же, через Тебя, которая стала частью моего существа, между мною и ими если не установится, то все же наметится некая новая связь. Об этом, Фелиция, Ты постоянно должна помнить, говоря с ними, да и с другими тоже, если не хочешь меня огорчить. Ибо по части замкнутости я и правда умею за собой следить. Я могу, к примеру, при случае все, что угодно, о себе выболтать, не с умыслом, просто получается так, – и тем не менее все сказанное потом словно закатывается в меня обратно, и я снова совсем чужой, хоть и поведал о себе, быть может, самое важное. С Тобой, пожалуй, я не смогу этого так воспринимать, Ты мне слишком дорога, и если начнешь болтать про нас с другими людьми, я, чего доброго, вместе с Тобой в них потеряюсь. – Но Тебе хотя бы раз, как это мне ни грустно, все-таки надо с моей родней повидаться и познакомиться, – так Ты приедешь? Счастье Твоего присутствия поможет мне вынести все.