К востоку от Эдема - Стейнбек Джон

— Нет, тяжелее. Но я должен все знать.

— Верно, — вздохнул Ли. Вкусивший правды должен знать ее до конца. Но я сказал все, что знаю сам. Больше мне добавить нечего.

— Тогда расскажи мне об отце.

— Это гораздо проще… — начал было Ли. — Как ты думаешь, нас никто не слышит? Давай говорить тише.

— Ну, рассказывай же!

— У твоего отца непомерно развиты те самые качества, которых нет у его жены. Он так добр и так совестлив, что его достоинства оборачиваются против него самого, понимаешь? Ему трудно жить.

— Что он делал, когда она уехала?

— Ничего не делал. Он умер. Нет, он ходил, дышал, спал. Но внутри у него все омертвело. И только совсем недавно ожил.

Какое-то новое, незнакомое выражение появилось на лице Кейла. Глаза у него расширились, а резко очерченные и обычно стиснутые губы слегка разжались и как бы подобрели. И тут в первый раз, к своему изумлению. Ли разглядел в его облике черты Арона, хотя тот был светлый, а этот смуглый. Плечи Кейла подрагивали, как под тяжелой ношей.

— Что с тобой, Кейл? — спросил Ли.

— Я люблю его, — выдавил тот.

— Я тоже, — сказал Ли. — Если бы не любил, я не смог бы так долго жить с вами. Твой отец непрактичен, и житейской хватки у него нет, но он замечательный человек. Может, самый замечательный из всех, кого я знал.

Кейл вдруг встал.

— Спокойной ночи. Ли.

— Погоди, погоди! Ты кому-нибудь говорил?..

— Нет.

— И Арону тоже?.. Ой, что я спрашиваю, конечно, не говорил.

— А если он сам узнает?

— Тогда поддержи его, помоги. Подожди, не уходи! Другой раз, может, не придется вот так, по душам. Или сам не захочешь — тебе будет неприятно, что я посвящен в твой секрет… Скажи откровенно — ты на нее озлобился?

— Я ее ненавижу.

— Я потому спросил, — произнес Ли, — что твой отец не озлобился. Он только сильно печалился.

Кейл медленно пошел к двери, глубоко сунув руки в карманы, потом резко обернулся.

— Ты вот сказал: когда понимаешь человека по-настоящему. Я знаю, почему она уехала, и поэтому ненавижу ее. Я все знаю, потому что… потому что это есть во мне самом. — Голос Кейла дрогнул, он опустил голову.

Ли вскочил с кресла.

— Замолчи! — воскликнул он. — Замолчи немедленно, слышишь? Попробуй сказать хоть слово. Может, в тебе это тоже есть — ну и что? Это в каждом человеке сидит. Но в тебе есть и другое, понимаешь, — другое! Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Кейл поднял голову и убито сказал:

— Что ты от меня хочешь. Ли?

— Я хочу, чтобы ты понял: в тебе есть и другое, доброе. Иначе ты не стал бы мучиться, задаваться вопросами. Легче легкого свалить все на наследственность, на родителей. Ну, а сам-то ты что — пустое место? Смотри у меня! Нечего убирать глаза! Запомни хорошенько: все, что человек делает, это он сам делает, а не его отец или мать.

— И ты в это веришь, Ли?

— Да, верю! И тебе советую. Иначе я из тебя душу вытрясу.

Когда Кейл ушел, Ли опустился в кресло. «Куда же подевалась моя хваленая восточная невозмутимость», — уныло подумал он.

4

Открытие, сделанное Кейлом, отнюдь не явилось для него новостью — оно скорее подтвердило его горькие подозрения. Он давно догадывался, что над матерью нависгет темное облако тайны, но что скрывается за ним — он не видел. К случившемуся он отнесся двойственно. С одной стороны, ему было даже приятно сознавать свою силу и, узнав, что же в действительности произошло, он по-новому оценивал слышанное и виденное, мог до конца понять туманные намеки и даже восстановить и упорядочить события прошлого. Однако это сознание не заживляло рану, нанесенную правдой о матери.

Весь его организм перестраивался, сотрясаясь под капризными переменчивыми ветрами возмужания. Сегодня он был прилежен, исполнен благих намерений, чист душой и телом, назавтра поддавался порочным порывам, а послезавтра сгорал от стыда и очищался пламенем покаяния.

Открытие обострило чувства Кейла. Он казался себе каким-то особенным: ни у кого нет такой семейной тайны. Ли он не вполне поверил и тем более не представлял себе, что его сверстники тоже переживают похожие сомнения.

Представление в заведении Кейт занозой засело у него в душе. Воспоминание о нем то распаляло его воображение и созревающую плоть, то отталкивало, вызывало отвращение.

Кейл начал ближе присматриваться к отцу и увидел в нем такую неизбывную горечь и печаль, какой, возможно, сам Адам и не испытывал. В нем зарождалась страстная любовь к нему и желание уберечь его и вознаградить за перенесенные страдания. От повышенной чувствительности эти страдания казались ему совершенно непереносимыми. Однажды он ненароком сунулся в ванную комнату, где мылся отец, увидел у него уродливый шрам от пулевого ранения и с удивлением услышал собственный голос: — Папа, откуда у тебя этот шрам?