Унесенные ветром - Митчелл Маргарет

Чувствуя в горле комок, Скарлетт подставила ему губы для поцелуя. Она всегда была очень привязана к мистеру Уилксу. Когда-то – о, как это было давно! – она мечтала стать его снохой.

– А этот поцелуй передайте от меня Питтипэт, а этот Мелани, – сказал мистер Уилкс, еще дважды слегка коснувшись губами ее щеки. – А как чувствует себя Мелани?

– Спасибо, хорошо.

– Ах, как хотелось бы мне увидеть моего первого внука! – Взор его задумчивых серых глаз был устремлен на Скарлетт, но – совершенно так же, как это бывало с Эшли, – он, казалось, видел не ее, а сквозь нее прозревал какие-то далекие, только ему ведомые миры. – Прощайте, моя дорогая.

Джон Уилкс вскочил в седло и поскакал прочь. Он все еще держал шляпу в руке, и дождь мочил его серебряные волосы. Скарлетт направилась обратно к Мейбелл и миссис Мид, и только тут истинный смысл его последних слов проник в ее сознание. Охваченная суеверным страхом, она торопливо перекрестилась и зашептала молитву. В его словах было предчувствие смерти, так же, как когда-то в словах Эшли, и вот теперь Эшли… Никогда нельзя говорить о смерти! Поминать смерть-это искушать судьбу! В молчании возвращаясь вместе с Мейбелл и миссис Мид под моросящим дождем в госпиталь, Скарлетт молилась про себя: «Не дай ему умереть, господи! Только бы не он и не Эшли!»

Отступление из Далтона до горы Кеннесоу продолжалось от начала мая до середины июня, и когда потянулись жаркие дождливые июньские дни, а Шерману все еще не удалось выбить конфедератов с их позиций на крутых, скользких горных склонах, надежда снова возродилась в сердцах южан. Все повеселели, все с большим теплом стали отзываться о генерале Джонстоне. Когда же дождливые июньские дни сменились еще более дождливыми июльскими, а конфедераты, оказывая отчаянное сопротивление из своих высоких укрытий, все еще продолжали сдерживать Шермана и отражать его атаки, безудержное ликование охватило Атланту. Надежда, словно глоток шампанского, кружила голову. Ура! Ура! Мы их остановили! В городе началась повальная эпидемия балов. Как только в Атланту, хотя бы на одну ночь, прибывала с фронта группа воинов, в их честь устраивались обеды, а затем – танцы, и девицы – а их на каждого воина приходилось не меньше десятка – спорили за право потанцевать с храбрецами.

Атланта была наводнена пришлым людом: беженцами, семьями раненых, лежавших в госпиталях, женами и матерями солдат, сражавшихся в горах, – женщины стремились быть возле своих близких на случай, если их ранят. И вдобавок ко всему целые стаи юных красоток со всей округи, где не осталось ни одного мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти с лишним лет, хлынули в город. Тетушка Питти отзывалась об этих особах с крайним неодобрением, считая, что они слетелись в Атланту с единственной целью – поймать жениха, и перед лицом такого бесстыдства она не переставала с изумлением вопрошать: куда идет мир? Скарлетт была с ней согласна. Ей было совсем не по душе соперничество этих шестнадцатилетних, розовощеких, чьи сияющие улыбки заставляли забывать о том, что на них дважды перелицованные платья и залатанные туфельки. Платья самой Скарлетт были новее и наряднее, чем у многих дам, благодаря Ретту Батлеру, который привез ей из своего последнего плавания новые ткани, но, как ни верти, ей уже сравнялось девятнадцать, и годы не шли вспять, а мужчины всегда предпочитают охотиться за глупыми молоденькими девчонками.

Вдова, да еще с ребенком, находится в незавидном положении по сравнению с такими юными вертушками, думала Скарлетт. Впрочем, в эти будоражащие дни всеобщего ликования она меньше чем когда-либо ощущала тяжесть своего вдовства и материнства. Днем – работа в госпитале, вечером – танцы. У нее почти не оставалось времени для Уэйда. Порой она вообще подолгу не вспоминала о том, что у нее есть сын!

Жаркими влажными летними ночами двери всех домов в Атланте были распахнуты настежь для воинов – защитников города. Все богатые дома – от улицы Вашингтона до Персиковой улицы – сияли, огнями; там принимали перепачканных окопной грязью солдат, и в тихом ночном воздухе далеко разносились звуки банджо и скрипок, топот танцующих ног, веселые взрывы смеха. Люди группами собирались вокруг фортепьяно, и все увлеченно пели «Письмо твое пришло, ах, слишком поздно», а оборванные, но галантные кавалеры бросали многозначительные взгляды на девиц, которые в ответ хихикали, прикрываясь веерами из индюшачьих перьев и давая понять, что не следует тянуть, не то будет слишком поздно. Сами девушки, когда это от них зависело, не откладывали теперь дела в долгий ящик. Захваченные в водоворот истерического веселья и всеобщего возбуждения, они очертя голову вступали в браки. Не счесть свадеб, сыгранных в тот месяц, когда генерал Джонстон удерживал неприятеля у горы Кеннесоу! Счастливые, стыдливо разрумянившиеся невесты венчались в наспех одолженных у десятка подружек подвенечных нарядах. Сабли женихов постукивали о заплатанные штаны. Не счесть восторгов, не счесть волнений, не счесть балов! Ура! Генерал Джонстон удерживает неприятеля в двадцати двух милях от города!

Да, позиции конфедератов на подступах к горе Кеннесоу были неприступны. После двадцати пяти дней боев генералу Шерману пришлось в этом убедиться, ибо потери он понес огромные. И тогда, прекратив лобовую атаку, он снова произвел широкий обходной маневр и сделал попытку вклиниться между армией конфедератов и Атлантой. Его стратегия снова дала результаты. Дабы защитить свой тыл, Джонстон был вынужден оставить горные выси, на которых он так хорошо укрепился. В этих боях он потерял треть своих людей; остатки его истощенной армии отступили под дождем к реке Чаттахучи. Конфедератам не приходилось больше рассчитывать на подкрепление, в то время как к Шерману по железной дороге, которая теперь от самого Теннесси до линии огня находилась в руках янки, ежедневно прибывали свежие части и продовольствие. В результате серые линии были отброшены еще дальше в сторону Атланты.

После потери этих считавшихся неприступными позиций по городу прокатилась новая волна паники. В период двадцатипятидневного безудержного веселья все заверяли друг друга, что нового отступления больше уж никак не может произойти. И вот оно произошло! Но, без сомнения, генерал не позволит янки переправиться через реку на другой берег. Однако что говорить, река совсем близко – в каких-нибудь семи милях от города!

Но Шерман снова обошел конфедератов с фланга, переправившись через реку выше по течению, и измученные серые шеренги поспешили броситься в мутную желтую воду, чтобы стать живым заслоном между захватчиками и Атлантой, и наспех зарылись в неглубокие окопы в долине Персикового ручья к северу от города. Охваченная паникой Атланта агонизировала.

Бои и отступления! Бои и отступления! И с каждым новым отступлением янки все ближе к городу. Долина Персикового ручья всего в пяти милях от Атланты! О чем думает генерал?

Крик «Дайте нам генерала, который бы сражался и не отступал!» достиг Ричмонда. В Ричмонде понимали, что с потерей Атланты война будет проиграна, и когда армия отступила за Чаттахучи, генерал Джонстон был отстранен от командования. Во главе армии стал генерал Худ, один из корпусных командиров, и город вздохнул свободнее. Худ не будет отступать. Кто-кто, только не этот высоченный кентуккиец с развевающейся бородой и огненным взглядом! Худ был известен своей бульдожьей хваткой. Он прогонит янки, загонит их за реку и будет гнать все дальше и дальше той же дорогой обратно до самого Далтона. Но из армии долетел другой крик: «Верните нам старину Джо!», ибо солдаты проделали со стариной Джо весь путь, милю за милей, от Далтона, и в армии знали то, чего не могло знать гражданское население, – против каких превосходящих сил противника вели они бои.

А Шерман не стал ждать, пока генерал Худ приведет свои войска в боевую готовность для наступления. На другой же день после назначения нового командующего армией Шерман совершил быстрый решительный бросок, ударил по маленькому городку Декейтеру в шести милях от Атланты, захватил его и перерезал железную дорогу, соединявшую Атланту с Огастой, Чарльстоном, Уилмингтоном и Виргинией. Это был сокрушительный удар. Настало время действовать решительно. Атланта призывала к действию!

Наконец в один изнуряюще знойный июльский день после полудня ее желание осуществилось. Генерал Худ не только сражался и не отступал. Он поднял свои серые цепочки из окопов у Персикового ручья и бросил в яростную атаку на вдвое превосходившие их численностью синие мундиры Шермана.

Перепуганное население прислушивалось к гулу канонады и треску тысяч ружейных залпов, доносившихся столь явственно, словно бой шел в соседнем квартале, а не в пяти милях от центра города, и молило господа, чтобы атака Худа отбросила янки назад. Все слышали залпы орудий, видели клубы дыма, нависшие над верхушками деревьев, но проходил за часом час, а о том, как развивается бой, можно было только строить догадки.