Унесенные ветром - Митчелл Маргарет

Лишь на исходе дня начали поступать первые вести – противоречивые, неопределенные, устрашающие; их приносили те, кто был ранен в начале сражения и теперь добрался до города. Поодиночке и группами появлялись они на улицах – менее тяжелораненые помогали тем, кто еле волочил ноги. И вот уже через весь город по направлению к госпиталям непрерывной струей стал литься людской поток: черные от порохового дыма, грязи и пота лица, зияющие, неперевязанные раны, сгустки засохшей крови и над ними мухи, тучи мух.

Дом тетушки Питти первым попадался им на пути на северной окраине города, и один за другим они добирались до калитки, тяжело опускались на лужайку перед домом и хрипло взывали:

– Пить!

В душном послеполуденном мареве тетушка Питти и все ее домочадцы, белые и черные, стояли во дворе с ведрами воды и бинтами, черпая чашками воду и перевязывая раны, пока не иссякли все бинты и не были разорваны на полосы последние простыни и полотенца. Тетушка Питти, забыв о том, что она не выносит вида крови и всегда при этом лишается чувств, усердно оказывала помощь раненым, пока ее маленькие ножки в чрезмерно узких ботиночках не отекли так, что уже отказывались ее держать. Даже Мелани, отбросив стыдливость, несмотря на свой заметно округлившийся живот, лихорадочно трудилась бок о бок с Присей, кухаркой и Скарлетт, и лицо ее казалось таким же напряженным, как у тех, за кем она ухаживала. И когда она внезапно потеряла сознание, ее пришлось положить на кухонный стол, так как все кровати, кушетки и даже кресла были заняты ранеными.

Позабытый всеми в этой суматохе маленький Уэйд, присев на корточки, выглядывал из-за перил веранды, словно испуганный кролик из клетки: круглыми от страха глазами он обводил лужайку, сосал большой палец и икал. Скарлетт, случайно скользнув по нему взглядом, резко прикрикнула:

– Ступай на задний двор, Уэйд Хэмптон! Поиграй там! – Но он был так испуган и так заворожен никогда не виданной картиной, что не исполнил приказа матери.

Вся лужайка была заполнена распростертыми телами людей, слишком уставших, чтобы брести дальше, слишком обессилевших от ран, чтобы сдвинуться с места. Дядюшка Питер укладывал их одного за другим в коляску и отвозил в госпиталь, повторяя эти поездки до тех пор, пока взмыленная лошадь не стала. Миссис Мид и миссис Мерриуэзер тоже прислали свои экипажи. Нагрузив экипажи ранеными так, что провисали рессоры, их отправили в госпиталь.

Позднее, когда долгие душные летние сумерки стали спускаться на город, по дороге загрохотали санитарные повозки и интендантские фургоны с заляпанным грязью брезентовым верхом. А за ними потянулись и обычные повозки и тележки, запряженные быками, и даже чьи-то элегантные экипажи, приспособленные для нужд медицинской службы. Доверху нагруженные ранеными и умирающими, они проезжали мимо дома тетушки Питти, подпрыгивая на ухабистой дороге, орошая кровью красную дорожную пыль. И при виде женщин с ведрами и черпаками транспорт приостанавливался, и вопли и чуть слышный шепот сливались в единый хор:

– Пить!

Скарлетт, поддерживая мотавшиеся из стороны в сторону головы, подносила воду к запекшимся губам, выливала ковши воды на открытые раны, на запыленные, горевшие как в лихорадке тела, стремясь принести раненым хоть минутное облегчение. Поднявшись на цыпочки, она протягивала ковш с водой возницам и срывающимся голосом задавала каждому один и тот же вопрос:

– Что там? Как?

И всякий раз слышала в ответ:

– Кто его знает, леди. Пока что трудно сказать.

Наступила душная ночь, не принеся прохлады. Жар от сосновых факелов, которые держали негры, еще сильнее накалял недвижный воздух. Пыль оседала у Скарлетт на губах, заползала в нос. Ее ситцевое платье, выстиранное и накрахмаленное утром, насквозь пропиталось потом, грязью, кровью. Вот что, значит, хотел сказать Эшли, когда писал: война – это не триумфальное шествие, а страдания и грязь!

От усталости все теряло реальность, проплывая перед глазами, как в страшном сне. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, – ведь если так, значит, мир сошел с ума! Иначе почему она стоит здесь, в тихом палисаднике тетушки Питти, среди мерцающих огней, и охлаждает водой тела своих умирающих поклонников? Да, среди этих людей их было немало – тех, кто ухаживал за ней когда-то, – и все они, узнавая ее, пытались ей улыбнуться. Немало их – тех, с кем она танцевала, шутила, кому играла на фортепьяно и пела романсы, кого завлекала, дразнила, поощряла, любила… чуть-чуть… Немало их пришло сюда с окровавленными, искусанными москитами лицами, пришло, ковыляя по пыльной дороге, и немало умирало у нее на глазах.

Под грудой тел на дне повозки, запряженной волами, Скарлетт обнаружила полуживого Кэйри Эшберна, раненного в голову. Но вытащить его оттуда, не потревожив шести других раненых, она не смогла, и его отвезли в госпиталь. Потом она узнала, что он умер, прежде чем к нему подоспел доктор, и его похоронили где-то – никто толком не знал где. Слишком много воинов было опущено в неглубокие, наспех вырытые могилы на Оклендском кладбище за этот месяц. Мелани ужасно сокрушалась по поводу того, что они не могли послать хотя бы прядь волос Кэйри его матери в Алабаму.

Жаркая ночь все длилась и длилась, у Скарлетт и тетушки Питти разламывало спину и колени подгибались от усталости, и каждому вновь прибывшему раненому они задавали один и тот же вопрос:

– Ну что там? Как?

И после долгих-долгих часов ожидания услышали, наконец, ответ, заставивший их, побелев от ужаса, поглядеть друг на друга:

– Мы отступаем.

– Мы вынуждены отступать.

– Нас сотни, а их тысячи.

– Янки отрезали кавалерию Уиллера под Декейтером. Мы должны идти к нему на выручку.

– Наши скоро будут в городе.

Скарлетт и тетушка Питти вцепились друг в друга, чтобы не упасть.

– Значит… значит, янки придут сюда?

– Да, мэм, они-таки придут, только они охотятся не за дамами.

– Нет, нет, не пугайтесь, мисс, они не возьмут Атланту.

– Конечно, нет, мэм, вокруг города окопов понарыто, почитай, на миллион миль.

– Я сам слышал, как старина Джо сказал: «Я могу держать Атланту до скончания века».

– Так у нас же нет теперь старины Джо. У нас…

– Заткнись, дурак! Ты что – хочешь напугать дам до полусмерти?

– Янки никогда не возьмут города, мэм.

– А почему бы вам, леди, не перебраться в Мейкон или еще куда, где безопасней? Неужели у вас нет там родственников?

– Взять-то Атланту они не возьмут, но все ж таки для дам будет тут тяжеловато, когда янки попрут.

– Палить по городу будут крепко.

Наутро под теплым, парным дождем побежденная армия хлынула через город: толпы изнемогающих от голода и усталости людей, измотанных боями и отступлениями, длившимися семьдесят шесть дней, и с ними – заморенные, скелетоподобные лошади, тянувшие пушки и зарядные ящики, кое-как – обрывками веревок или сыромятных ремней – прикрученные к лафетам. И все же это не было беспорядочным бегством разгромленной армии. Войска маршировали походным строем; невзирая на свои лохмотья, они сохраняли бодрый вид, шли с развернутыми алыми боевыми знаменами, исхлестанными дождем. Они прошли школу отступлений под командованием старины Джо, научившим их превращать отступление в стратегический маневр, не менее важный, чем наступление. Обросшие бородами, оборванные, они маршировали по Персиковой улице, распевая «Мериленд мой, Мериленд», и весь город высыпал на улицы, чтобы их приветствовать. С победой ли, с поражением пришли они – это были их солдаты.

Милицию штата, еще недавно щеголявшую своим новым обмундированием, а теперь грязную и обтрепанную, было не отличить от испытанных в боях войск. Даже выражение глаз у солдат стало иным. Ведь за спиной у каждого было три года унизительных самооправданий, объяснений, почему они не на фронте, но теперь они сменили тыловой покой на фронтовые опасности и обрели самоуважение. Многие из них отдали привольное житье за смерть под пулями. Зато оставшиеся в живых стали теперь ветеранами, хотя и в чрезмерно короткий срок, и чувствовали, что исполнили свой долг. Вглядываясь в толпу, отыскивая знакомые лица, они смотрели уверенно и гордо. Они могли высоко держать голову теперь.

Шли старики и юноши из войск внутреннего охранения – седобородые старцы едва волочили ноги от усталости, у юношей были озабоченные лица детей, поставленных перед слишком серьезной для них задачей. Скарлетт увидела среди них Фила Мида и с трудом узнала его – так почернело от порохового дыма и грязи его лицо, таким оно было напряженным и усталым. Бок о бок с ним, прихрамывая, ковылял дядюшка Генри с непокрытой, невзирая на дождь, головой, торчавшей из дыры, проделанной в клеенке, которую он накинул себе на плечи. Дедушка Мерриуэзер ехал, сидя на лафете; голые ноги его были обмотаны обрывками одеяла. Но сколько ни искала Скарлетт глазами Джона Уилкса, его нигде не было видно.