Великая Мечта - Рубанов Андрей

– Красавчик ты, – хмыкнул мой тюремный друг.

– В смысле?

– Тачка. Прикид. Поднялся, да?

Мне стало смешно и горько.

– Нечего мерзнуть, – сказал я. – Садись в машину.

– А что у тебя с лицом?

– Спортивная травма.

Слава хрипло кашлянул, отошел в сторонку и сплюнул, обильно и жидко – так аквалангист плюет на стекла своей маски перед погружением в океан. Когда вновь подошел, его глаза слезились. Прежде чем утвердиться на сиденье, тщательно обстучал снег с ботинок. Скрипуче, с натугой заговорил:

– Есть много интересных тем, братуха... Вот, на днях, надыбал пару сладких коммерсантов. Неприкрученных. Лохи – конченые. Ничего не боятся. Собираюсь прикрутить. Чисто нужно найти грамотный подход. Надеюсь, ты мне что-то присоветуешь. Нагружу фуцанов по полной программе – и буду в шоколаде. Ты же знаешь – мне много не надо... Нормальная хата, тачка, пару штук в месяц на жизнь...

Вдруг меня крепко прорубило на общегуманитарные эмоции.

Жалость, как и зависть, на мой, сугубо субъективный, взгляд, относится к числу основных, базовых колебаний человеческой психики – хочешь или не хочешь, а подвержен; испытывая теперь самую банальную, резкую жалость к своему тюремному другу – в общем, доброму человеку, – я поежился и замаскировал замешательство раскуриванием сигареты.

Да, он был добрый, именно добрый – несмотря на одиннадцать лет, отсиженных тремя сроками.

– Кто такой? – осведомился Юра.

– Мой братан. Я с ним сидел.

– Сидел? Это святое дело. Чего хочет?

– Денег.

– Ну и дай ему денег. Рублей двести. Новыми.

– Двести ему мало. Он рассчитывает на большее. Он думает, что я устрою всю его жизнь.

– Скажи ему, чтоб так не думал.

– Он сильно расстроится. А я не хочу расстраивать братана.

– Зато ты будешь с ним честен.

– Попробую...

– Пробуй, – разрешил друг. – Только быстро. У тебя куча дел.

– Как давно ты на воле, Слава?

– Почти три недели.

Это «почти» мгновенно опрокинуло меня в юмор. Не просто «три недели», а «почти три недели», – чувак считает каждый свободный день, так же, как считал там, за решеткой, каждый отсиженный день, – с ума сойти, неужели и сам я когда-то был таким же?..

Рядом с мной сидел реликт похлеще Юры Кладова. Динозавр, мамонт, доисторический монстр. Тот – погиб, а этот – сгнил и отстал от жизни. Но ухитрился выжить и вернуться. По моим подсчетам, на реабилитацию и врастание в послетюремную реальность ему требовался минимум год.

– Послушай меня, брат. Сейчас – ничего не делай. Совсем ничего, вообще. Сиди дома. Плавай в ванне и жри коньяк. Привыкай. Адаптируйся. Появись у меня через месяц. Лучше – через два...

Слава горько улыбнулся.

– Братан, у меня денег нет. Совсем. Нисколько.

– Деньги я тебе дам. Насчет денег не волнуйся. Но – ради Бога, не делай ничего. Времена изменились. На дворе другая эпоха...

Услышав слово «эпоха», Юра выразил лицом крайнюю степень отвращения, но я сделал вид, что не заметил, и продолжал:

– Не ходи по коммерсантам. Не вымогай у них ничего. Иначе очень быстро окажешься там, откуда вылез три недели назад... После тюрьмы я стал очень осторожный. И ты таким же будь. А сейчас мне пора ехать...

– Спешишь, да?

– Не то чтобы спешу, но работа не ждет. Cлава помолчал. Сложил в замок красные с мороза руки и подышал в них.

– Я знаю, что ты подумал, братан, – сказа он. – Шел себе, спешил по своим делам, и вдруг хуяк – и вылезает навстречу какой-то крендель... Гость из прошлого... Считай – мертвец... Чего-то от тебя хочет... Темный, дикий, ни во что не врубается...

– Я так не думал, – соврал я.

– Помолчи! – вдруг грубо сказал Юра. – И послушай.

– Это все правильно, – продолжал Слава, не глядя на меня, трудно выдавливая фразы, – только не стану я, как ты мне присоветовал, дома сидеть и в ванне плавать. У меня, во-первых, дома нет. У мамани пока живу, а там и без меня трое в двух комнатах... А во-вторых, не хочу я дома сидеть. Двигаться хочу. Что-то делать. Насиделся я уже. Шевелиться мне надо, братан. Ходить, бегать, летать, ползать – мне без разницы. Главное – двигаться. Иначе – навсегда отстану...

– Понял теперь? – тихо спросил Юра.

– Нет.

– Ну и дурак. Люди из прошлого – тоже люди. Такие же, как и ты.

– Ты себя имеешь в виду? Или его?

– Обоих.

– Но ты – мертвый. В отличие от него.

– Мертвый, живой – какая разница?

– Все. Хватит. Многовато для меня на сегодня гостей из прошлого.

– Что поделать. Мертвых вообще больше, чем живых.

– Слава, – сказал я, – вот номер моего телефона... Позвони вечером. Завтра – приезжай. Заберешь у меня денег. Много не обещаю, но пока я жив – ты с голоду не умрешь.

– Не по душе мне, братан, сидеть у тебя в нахлебниках.

– Зато мне так проще. Часов в семь вечера буду ждать твоего звонка. А завтра – словимся. Посидим, вместе подумаем, как быть...

Слава шмыгнул носом.

– Учти – я за тебя любого порву. На части порежу. Только скажи. Кто бы ни был – поломаю. Любой рамс раскачаю. Если ты там кому должен, или что-то в таком роде – разведу на пальцах, легко. Я – Слава Кпсс. Меня вся Москва знает.

– Нам пора, – веско напомнил Юра.

– Куда?

– В магазин. Оружейный. Купим нормальный ствол. Лучше – пистолет.

– Ты ж хотел обрез пилить.

– Дурак. Это было сказано метафорически.

– Пошел ты со своими метафорами!

Пока мы препирались, Слава благодарно сжал мое плечо несильными пальцами зэка, в некотором замешательстве поискал ручку на двери, наконец нашел и побрел прочь. Завтра надо будет встретиться, пообещал себе я. Денег дать. А главное – доходчиво объяснить камраду, что времена палеолита русского капитализма уже закончились, толком так и не начавшись. Что легких денег больше никогда не будет, что образ беспечного русского бандита, мордатого широкогрудого хлопчика, кандидата в мастера спорта по вольной борьбе, с кинжалом во внутреннем кармане кожаной куртки, ныне принадлежит истории. Что гранитные подбородки и хищные прищуры ныне не пользуются спросом. Что ныне каждый пятый взрослый мужчина носит те или иные погоны, а организованная преступность постепенно отдрейфовала туда, где ей самое место – на улицу.

Слава, неглупый человек, должен был это понять. Обязан.

– Ах, дурак я! – неожиданно сказал Юра. – Останови его! Этого, как его, Славу твоего! Останови!

– Зачем?

– Возьмем его с собой. В банк. На разговор с банкиром Сережей.

– С ума сошел?

– Почему нет?! – азартно выкрикнул друг. – Сколько, говоришь, твой Слава отсидел? Одиннадцать с половиной лет? Тремя сроками? В самый раз! Он Сереже быстро растолкует, что почем! Исполнит пару распальцовок – и нет проблемы! Напугаем нашего банкира старым синим уголовником! Может, и пистолет не понадобится!

Я нажал на тормоз, бросил руль, запустил пальцы в волосы и завыл.

– Замолчи! От твоих идей у меня сейчас голова взорвется! Мало того, что в моей голове сидит троглодит – так он еще второго троглодита подтянуть хочет! Нынче у всякого банкира таких блатных и синих – по двадцать человек на зарплате! Не для того, чтобы в работе помогали – а просто чтобы были под рукой! А пальцы тебе сейчас любой автослесарь раскинет по всем правилам! Лучше пропади и исчезни, Юра, иначе я наделаю ошибок!

Друг покачал головой.

– Нет. Если я исчезну, банкир тебя сожрет. Я не оставлю тебя одного. Я рядом побуду.

Так получилось, что я никогда не торчал на оружии. Не сделался милитаристом. Пистолеты и револьверы, автоматы и полуавтоматы, карабины, винтовки, ружья и прочие ножи, кинжалы, мачете, выкидухи и заточки напрямую ассоциировались в моем сознании с физической смертью, гибелью, концом бытия живой мыслящей ткани. Лязганье ловко пригнанных сложных стальных деталей, запахи пороха и оружейной смазки никогда не возбуждали меня, не вызывали притока тестостерона.

Возможно, я не мачо.

Бывали, конечно, периоды в жизни, когда я чувствовал потребность вооружиться, – но так никогда и не вооружился, полагая своим основным оружием собственные мозги.

Однажды, будучи примерно десяти лет от роду и находясь в том возрасте, когда начинаешь тщательно исследовать родительскую квартиру в поисках то ли пиратского клада, то ли запретного плода, я, перерыв шкафы и ящики с розовыми мамиными бюстгальтерами и хитрыми папиными паяльниками, залез на антресоли – и вдруг обнаружил там самый настоящий пистолет.

Это был, понятно, пистолет отца. Очевидно, привезенный из армии, обменянный у какого-нибудь пропойцы-прапорщика на пару банок тушенки, или на пару бутылок водки, или что там у них в ту пору, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, в бесшабашные хрущевские времена, пользовалось повышенным спросом. Потом папа вернулся в родное село, припрятал трофей в укромном углу и, очевидно, забыл.

Зачем школьному учителю в тихой, мирной русской деревне пистолет Макарова? Отца и без помощи Макарова все уважали, и еще как.