Воскресение - Толстой Лев Николаевич

– Я говорила: добывай защитника настоящего, – сказала Кораблева. – Что же, на высылку? – спросила она.

Маслова хотела ответить и не могла, а, рыдая, достала из калача коробку с папиросами, на которой была изображена румяная дама в очень высокой прическе и с открытой треугольником грудью, и подала ее Кораблевой. Кораблева поглядела на картинку, покачала неодобрительно головой, преимущественно на то, что Маслова так дурно тратила деньги, и, достав одну папироску, закурила ее о лампу, затянулась сама, а потом сунула Масловой. Маслова, не переставая плакать, жадно стала раз за разом втягивать в себя и выпускать табачный дым.

– Каторга, – проговорила она, всхлипывая.

– Не боятся они Бога, мироеды, кровопийцы проклятые, – проговорила Кораблева. – Ни за что засудили девку.

В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота. Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что подействовало так на смотревших в окна.

– Ах, кобель бритый! Что делает, – проговорила рыжая и, колеблясь всем жирным телом, прижавшись лицом к решеткам, закричала бессмысленно неприличные слова.

– То-то шкура барабанная! Чего гогочет! – сказала Кораблева, покачав головою на рыжую, и опять обратилась к Масловой: – Много ли годов?

– Четыре, – сказала Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз, что одна попала на папиросу.

Маслова сердито скомкала, бросила ее и взяла другую.

Сторожиха, хотя и не курившая, тотчас же подняла окурок и стала расправлять его, не переставая разговаривать.

– Видно, и вправду, касатка, – говорила она, – правду-то боров сжевал. Делают, что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, – говорила она, с удовольствием слушая звук своего голоса.

В это время арестанты уж все прошли через двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними, отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница с своей девочкой.

– Что же дюже строго? – спросила она, подсаживаясь к Масловой и продолжая быстро вязать чулок.

– Оттого и строго, что денег нет. Были бы денежки да хорошего ловкача нанять, небось оправдали бы, – сказала Кораблева. – Тот, как бишь его, лохматый, носастый, – тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.

– Как же, взяла, – оскалив зубы, сказала подсевшая к ним Хорошавка, – тот меньше тысячи и плюнуть тебе не возьмет.

– Да уж, видно, такая твоя планида, – вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. – Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости лет, – начала она в сотый раз рассказывать свою историю. – От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума – так тюрьма.

– Видно, у них все так, – сказала корчемница и, вглядевшись в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми пальцами искать ей в голове. – «Зачем вином торгуешь?» – «А чем же детей кормить?» – говорила она, продолжая свое привычное дело.

Эти слова корчемницы напомнили Масловой о вине.

– Винца бы, – сказала она Кораблевой, утирая рукавами рубахи слезы и только изредка всхлипывая.

– Гамырки? Что ж, давай, – сказала Кораблева.

XXXII

Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила все знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины – не соседки по нарам – отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.

– Я тебе чай берегла, да остыл небось, – сказала ей Федосья, доставая с полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.

Напиток был совсем холоден и отзывался больше жестью, чем чаем, но Маслова налила кружку и стала запивать калач.

– Финашка, на, – крикнула она и, оторвав кусок калача, дала смотревшему ей в рот мальчику.

Кораблиха между тем подала склянку с вином и кружку. Маслова предложила Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и делились тем, что имели.

Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и дело нарочно для этого заходили в арестантскую.