Прощание с весельем - Самохин Николай Яковлевич

— Послушай, что вы там с избушкой этой бабушки канителитесь? Неужели и в такие мелочи мне самому входить? Хм… имя какое-то странное — Ненила. Это не анонимка, часом?

«Барин» вскидывает светлые глаза.

— Так ведь решен вопрос, Сан Иваныч! Давно решен. Я когда еще распоряжение отдал.

— А-а, ну ладно, — говорит начальник. — Значит, не анонимка. Ты проконтролируй лично.

Между тем избенка бабушки заваливается. Ну, не окончательно, правда, заваливается, а потолок в ней делается корытом, по ночам грозно потрескивает, жить в избенке становится страшно — и бабушка, за христа ради, переселяется к соседям. Возмущенные соседи звонят куда-то — и разражается маленькая буря. Вышеупомянутого бестию Власа, через голову «барина», вызывают на ковер к начальнику. И тут, на ковре выясняется, что лимиты действительно исчерпаны. Сохранялся некоторый НЗ, но он (Влас подает это тончайше, иносказательно, упаси боже хоть одно слово, которое к делу пришить можно), НЗ этот, отправлен на строящуюся дачу начальника.

Начальник густо кашляет в кулак, долго для чего-то протирает очки и наконец поднимает на Власа отвердевшие глаза:

— Ну что, неужели тебя еще учить надо? Изыщи там чего-нибудь из некондиционного. Подлатай. Да будущего года.

После этого к бабушке Нениле заявляется разбитной парень с промасленной железнодорожной шпалой на плече. Несколькими ударами кувалды он загоняет шпалу под матицу и, молодецки подбоченясь, говорит:

— Ну, бабка, живи сто лет! Только громко не чихай. За шпалу я ручаюсь, а потолок твой может не выдержать.

Так вот, я пишу это и однажды, случается, читаю со сцены. После выступления меня отзывает в сторону один мужчина. Я его еще раньше приметил. Он сидел в третьем ряду — широкоплечий, прямой, напряженный, ни разу не улыбнулся, — очень смущал меня своим видом. Сейчас мужчина бледен, взволнован.

— Скажите, — говорит он полушепотом. — Как вам удалось это напечатать? Я понимаю: вы бабушкино, имя изменили, ее на самом деле Анастасия Федоровна звали. И чавокает она у вас. В действительности-то она, конечно, не чавокала: бывшая учительница как-никак, словесница, заслуженная пенсионерка. Она у нас, при домоуправлении, кружок вышивания вела. Вела… царство ей небесное, как говорится. Нет, ее не придавило, когда избушка обрушилась. Она от нервного потрясения, как видно. С неделю еще лежала, не поднимаясь. Да вы же знаете — что я говорю… Но за Власа огромное вам спасибо. Даже подлинное имя оставили. Надо было еще и фамилию назвать. С-сукин сын разэтакий! Ведь он доски-то, вагонку, на собственную дачу упер. Вы, правда, начальнику их переадресовали. Что ж, это даже точнее — в смысле художественной правды. Тем более что начальнику он их тоже возил — раньше… Но как вам все-таки удалось напечатать?

Я стою, моргаю. Я, конечно, знаю власов, но не знаю Власа. Конкретного. О котором речь. И пытаюсь объяснить это мужчине.

— А про шпалу? — уличает он меня. — Ведь шпалу этот прохиндей Петька Казаков гнилую принес. И мерзкий свой совет без синонимов вылепил. Открытым текстом. Бабка, сказал, не… ну, не издавай, в общем звуков… Нет, я просто удивляюсь, как вам позволили. Особенно про начальника? — Тут мужчина понижает голос до полного шепота: — Про самого-то Христарадина, а?

Боже мой, не знаю я никакого Христарадина! Точно так же, как не знаю Подпругину — бывшую начальницу всего городского общепита. Мелких жуликов по телевизору показывали — точно. И я написал об этом рассказ. А с Подпругиной не был знаком.

Но мне звонит женщина, не представляется почему-то, и голосом с властными, покровительственными нотками благодарит за то, что я отважился в своей статье (так она называет мой рассказ) упомянуть эту зарвавшуюся хищницу Подпругину. Хотя и под фамилией Постромкиной.

— Но как вам удалось это опубликовать? — спрашивает она. — Или все-таки разрешили? Как бы в художественной форме? Так-так… Под суд-то не рискнули отдать — у самих рыльце в пушку. Ну, хорошо хоть в художественной… Кстати, раз уж вас к этому делу допустили: не на две дачи она наворовала, а на пять. Мы-то знаем…

Ну вот, читатель, поскольку заявлен не рассказ и обещаны отступления, давайте маленько и отступим.

Итак, они-то знают. И мы знаем. И вообще все знают. Про всё. Такой век: повальная образованность, информационный взрыв, отсутствие расстояний, ликвидация белых пятен на карте общественной жизни.