Билли Батгейт - Доктороу Эдгар Лоренс

Но он не убит электротоком, он втиснулся вместе со мной в тесную кабинку, я стою на крышке унитаза, он упирается в меня плечом, суетливо вынимает пистолет из-за пояса; я даже не уверен, что он знает о моем присутствии, он держит пистолет дулом вверх, а другой рукой — потрясающе! — пытается застегнуть ширинку; мы не вслушиваемся в выстрелы, нас качает от них, они звенят в ушах, они звучат в них рвущим душу несчастьем; я запускаю руку в карман своего пиджака «Шэдоуз», мой пистолет застрял в подкладке, и мне приходится с силой вырывать его оттуда, я безжалостен, как мистер Шульц, теперь я чувствую запах пороха, горький сернистый дух выползает из-под двери, будто ядовитый газ; и в этот момент до мистера Шульца, должно быть, доходит, что защиты ему здесь никакой, что его убьют в кабинке туалета, ударом запястья он вышибает дверцу и рывком открывает туалетную дверь; я вижу, что он кричит, из него исторгается великий бессловесный крик ярости, он выпрыгивает в коридор и поднимает руки для стрельбы; через две двери, открытые ветром выстрелов, я вижу черные овалы пота у него под мышками; я вижу, как он наклонился вперед и исчез; я вижу бледно-зеленую стену коридора; я слышу глубокий рев нового калибра; и тут он снова появляется и, шатаясь, исчезает опять, оставляя на стене потрясающую карту проделанных в нем дырок, двери медленно закрываются.

Вы не знаете настоящей жизни, если у вас в ушах не звучали выстрелы, в таком состоянии вы способны на все, для вас нет законов; в кабинке почти под потолком прорублено крошечное оконце; ухватившись за цепь бачка, я добираюсь до оконца; оно открывается вовнутрь, оконце слишком маленькое, чтобы пролезть в него, поэтому, подтянувшись, я просовываю в оконце ноги, сначала одну, потом другую, а затем, извиваясь, бедра и чувствительные после побоев ребра; вытянув, как тонущий в пучине Бо, руки над головой, я отталкиваюсь, скольжу вниз и падаю на землю, покрытую угольным шлаком, вот я касаюсь ногами земли, меня пронзает острая боль, я вывихнул лодыжку, угольная крошка впилась мне в ладони. Сердце, кажется, сошло с ума, оно бешено бьется, меняет ритм, бродит по груди и останавливается в горле. Больше я ничего не слышу. Хромая, я бегу по переулку, сжимая, как настоящий гангстер, в кармане пистолет, выглядываю из-за угла; от «Мясных лакомств» отъезжает машина с выключенными огнями; проехав квартал, она как бы в раздумье останавливается, а потом исчезает во мраке улицы; я жду, но она больше не появляется. Мне не видно, свернула ли она на другую улицу; я схожу с тротуара в канаву, длинная окраинная улица под трамвайными проводами, насколько хватает глаз, пустынна.

А теперь я слышу только собственные беспрерывные рыдания. Открываю дверь бара и заглядываю внутрь. В голубых отблесках бутылок плывет дым. Голова бармена появляется над стойкой, он замечает меня и будто бы сам себя обезглавливает, это смешно, страх смешон; я прохожу мимо бара внутрь, поворачиваю, позади небольшой коридорчик, мне не хочется заглядывать в комнату — о, какой скверный воздух, пропахший гарью и пропитанный кровью, — я не хочу видеть это кровавое месиво, я не хочу заразиться этой невесть откуда взявшейся чумой. Как же я в них разочарован, я заглядываю внутрь, чуть не наступаю на Ирвинга, который лежит лицом вниз, так и не выпустив пистолет из рук, одна нога согнута, словно он все еще преследует врагов, я переступаю через него; Лулу Розенкранц сидит пригвожденный к стене, он так и не сумел встать со стула, стул наклонен назад, как в парикмахерской, голова Лулу опирается о стену, волосы торчат в разные стороны, он готов стричься, его сорок пятый калибр покоится в открытой ладони на коленях, будто пенис; Лулу уставился в потолок в слепом напряженном усилии мастурбации; разочарование мое нестерпимо, горя нет, а лишь досада, что их убили так просто, будто они своей жизнью и не дорожили вовсе; мистер Берман лежит на столе, горбатая спина натягивает клетчатую материю пиджака, на котором расползается пятно крови, руки его раскинуты, щека прижалась к столешнице и придавила очки, одна дужка торчит из-за виска; мистер Берман меня тоже предал; мне скверно, я снова чувствую себя безотцовщиной, новая волна безотцовщины накатывает на меня, их не стало так быстро, словно и не было никогда нашей совместной бандитской жизни, словно общение лишь иллюзия, случилось одно, потом другое, я сказал, он сказал, а на самом деле то была мимолетная ухмылка Смерти, ее мгновенный расчет с нашей гордыней, с нашей верой в то, будто мы существуем во времени, будто мы что-то большее, чем задутое пламя, тонкий дымок или многозначительное молчание в конце песни.