Билли Батгейт - Доктороу Эдгар Лоренс

— Слюнтяй, — сказал я. — Из-за них я пропустил седьмой забег и прохлопал верняк, который получил от вас. Пропала моя премия, мой шанс разбогатеть.

Из ангара вышел человек, схватился двумя руками за лопасть пропеллера, крутанул ее и, как только мотор заработал, отскочил в сторону. Потом нырнул под крыло, вытащил башмаки из-под колес, и самолет вырулил на полосу. Это был красивый серебристый самолет. Постояв минутку, самолет выпустил элероны, поворочал рулем из стороны в сторону, а потом начал разбег. В воздух он поднялся очень быстро. На фоне бездонного неба было видно, насколько он, скользящий и дрожащий, мал и хрупок. Он лег на крыло, сверкнул на солнце, взял новый курс, и вдруг его стало почти не видно. Очертания его размылись и расплылись. Он стал похож на соринку в глазу. Когда он скрылся в облаках, ощущение соринки в глазу осталось.

— Это не последний забег в нашей жизни, — сказал мистер Берман.

Часть четвертая

Глава семнадцатая

Вернувшись домой, я сразу понял, что с моими органами чувств что-то не то, из запахов я ощущаю только угольную гарь, глаза мои резало от боли, от грохота я почти оглох. Все вокруг сыпалось и разваливалось, дома обветшали, на пустырях громоздились кучи мусора, но самое страшное — и это неопровержимо доказывало мне самому, что у меня не все дома — то, что моя улица выглядела маленькой, жалкой и совершенно потерявшейся среди других. Я шел в своем мятом белом полотняном костюме, уголки воротника моей рубашки загнулись на жаре, узел галстука я ослабил; а ведь мне хотелось не ударить лицом в грязь при встрече с матерью, мне хотелось, чтобы она видела, насколько я преуспел за лето, но за долгую поездку я измотался; суббота в Нью-Йорке выдалась жаркой, я чувствовал себя слабым и измочаленным, тяжелый кожаный чемодан оттягивал руку, но по тому, как смотрели на меня люди, я понял, что реальность восприятия меня тоже покинула, я выглядел слишком хорошо, я не домой возвратился, а был здесь совершенным чужаком, такой одежды в Восточном Бронксе никто не носил, никто не имел кожаного чемодана с двумя плотными лямками; все уставились на меня, дети перестали играть в скелли и в мяч; взрослые на крылечках отвлеклись от разговоров; я шел мимо них, со слухом продолжали происходить странные вещи, все теперь стало приглушенным, будто горькая духота и спертый воздух погрузили меня в тишину.

Но все это забылось, когда я начал подниматься по своей темной лестнице. Из-за сломанного замка дверь нашей квартиры была прикрыта неплотно — первое из бесконечного числа мельчайших изменений к худшему, которые вселенная претерпела за время моего отсутствия; толкнув дверь, я вошел в жалкую квартирку с низкими потолками, знакомую и одновременно нелепую со своим вздувшимся линолеумом, с покореженной мебелью и засохшим цветком на пожарной лестнице; одна стена и потолок на кухне почернели от огоньков моей матери, которые, должно быть, пылали слишком сильно. Стаканы на кухонном столе сейчас, похоже, больше не горели, столешницу покрывали застывшие белые восковые шпили, шарики и озерца с маленькими черными кратерами и колодцами, что напомнило мне макет луны в планетарии. Матери не было, хотя, очевидно, она по-прежнему жила здесь; ее кружка с длинными шпильками осталась на прежнем месте; фотография ее стояла рядом с отцовской, тело его было перечеркнуто карандашом крест-накрест, а лицо аккуратно вырезано; несколько материнских вещей висело в спальне на тыльной стороне двери, а на полке лежала шляпная коробка, которую я послал ей из Онондаги, шляпу она так и не распаковала.

В холодильнике я нашел несколько яиц, полбуханки черствого ржаного хлеба в бумажной обертке и бутылку загустевшего сверху молока.

Включив свет, я сел на пол посреди этого убежища потерянной женщины и ее потерянного сына и изо всех карманов извлек смятые банкноты, составлявшие наше богатство; я расправил каждую бумажку, сложил их в пачку, упорядочив по достоинству, и подровнял одеревеневшими ладонями; в город из Саратоги я вернулся с суммой чуть больше шестисот пятидесяти долларов, которые мистер Берман разрешил мне оставить у себя. Это была громадная сумма денег, но ее было недостаточно, нет такой суммы, чтобы оплатить счет за эту подвижническую святую жизнь, за праведность, веру и купание в кухонной раковине. Я положил деньги в мою сумку, сумку засунул в шкаф, потом нашел старые штаны с дырками на коленях, полосатую майку и мои рваные кеды со стоптанными пятками; переодевшись, я почувствовал себя лучше, сел на пожарную лестницу, закурил сигарету и начал припоминать, кто я такой и чей я сын, правда, кирпично-известняковый сиротский приют Макса и Доры Даймонд я сначала увидел глазами, а лишь потом ощутил сердцем; сдвинув сигарету в угол рта, я спустился по лестнице, повис на нижней перекладине и, отпустив руки, последние десять футов до тротуара пролетел по воздуху, только после приземления до меня дошло, что я уже не тот ловкий прыгучий мальчишка, каким был; колени и ступни почувствовали удар сильнее и больнее прежнего; я хорошо ел все это время и, видимо, возмужал; посмотрев по сторонам на любопытствующих, я пересек улицу с той медлительностью, которая требовалась мне, чтобы скрыть желание бежать вприпрыжку, и спустился по ступеням в подвал сиротского приюта Даймонд, где мой друг Арнольд Помойка, который продал мне пистолет, сидел в своем пыльном царстве и перебирал то, что пришло к нему из высших сфер целесообразности.