Эвакуатор - Быков Дмитрий Львович

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет — еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.

Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, — туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час неровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.

Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!». Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.

Я не могу укрыться ни под какою крышей. Моя объективность куплена мучительнейшей ценой — я не принадлежу ни к нации явно пришлой, ни к самопровозглашенной нации коренной. Как известный граф, создатель известных стансов о том, что ни слева, ни справа он не в чести, — так и я, в меру скромных сил, не боец двух станов, точней, четырех, а теперь уже и шести. Не сливочный элитарий, не отпрыск быдла, я вижу все правды и чувствую все вранье — все мне видно, и так это мне обидно, что злые слезы промыли зренье мое.

Кроме плетенья словес, ничего не умея толком (поскольку другие занятья, в общем, херня) — по отчим просторам я рыскаю серым волком до сей поры, и ноги кормят меня. То там отмечусь, то тут чернилами брызну. Сумма устала от перемены мест. Я видел больше, чем надо, чтобы любить Отчизну, но все не дождусь, когда она мне совсем надоест. Вдобавок я слишком выдержан, чтобы спиться, и слишком упрям, чтоб прибиться к вере отцов. Все это делает из меня идеального летописца, которого Родина выгонит к черту в конце концов.

Что до любви, то и тут имеется стимул писать сильнее других поэтов Москвы. От тех, кого я хочу, я слышу — прости, мол, слушать тебя — всегда, но спать с тобою — увы. Есть и другие, но я не могу терпеть их. Мне никогда не давался чистый разврат. Слава Богу, имеются третьи, и этих третьих я мучаю так, что смотрите первый разряд. Портрет Дориана Грея, сломавший раму, могильщик чужой и мучитель своей семьи, я каждое утро встречаю, как соль на рану. И это все, чего я достиг к тридцати семи.

Отсюда знание жизни, палитра жанровая, выделка класса люкс, плодовитость-плюс.

— Собственно говоря, на что ты жалуешься?

— Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь.

НАЧАЛО ЗИМЫ

1

• Зима приходит вздохом струнных:
• «Всему конец».
• Она приводит белорунных
• Своих овец,
• Своих коней, что ждут ударов,
• Как наивысшей похвалы,
• Своих волков, своих удавов,
• И все они белы, белы.

• Есть в осени позднеконечной,
• В ее кострах,
• Какой-то гибельный, предвечный,
• Сосущий страх:
• Когда душа от неуюта,
• От воя бездны за стеной
• Дрожит, как утлая каюта
• Иль теремок берестяной.

• Все мнется, сыплется, и мнится,
• Что нам пора,
• Что опадут не только листья,
• Но и кора,
• Дома подломятся в коленях
• И лягут грудой кирпичей —
• Земля в осколках и поленьях
• Предстанет грубой и ничьей.

• Но есть и та еще услада
• На рубеже,
• Что ждать зимы теперь не надо:
• Она уже.
• Как сладко мне и ей — обоим —
• Вливаться в эту колею:
• Есть изныванье перед боем
• И облегчение в бою.

• Свершилось. Все, что обещало
• Прийти — пришло.
• В конце скрывается начало.
• Теперь смешно
• Дрожать, как мокрая рубаха,
• Глядеть с надеждою во тьму
• И нищим подавать из страха —
• Не стать бы нищим самому.

• Зиме смятенье не пристало.
• Ее стезя
• Структуры требует, кристалла.
• Скулить нельзя,

• Но подберемся. Без истерик,
• Тверды, как мерзлая земля,
• Надвинем шапку, выйдем в скверик:
• Какая прелесть! Все с нуля.

• Как все бело, как незнакомо!
• И снегири!
• Ты говоришь, что это кома?
• Не говори.
• Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
• Застывший, колкий мир зимы,
• Как торжествующий крестьянин.
• Пусть торжествует. Он — не мы.

• Мы никогда не торжествуем,
• Но нам мила
• Зима. Коснемся поцелуем
• Ее чела,
• Припрячем нож за голенищем,
• Тетрадь забросим под кровать,
• Накупим дров, и будем нищим
• Из милосердья подавать.

2

— Чтобы было, как я люблю, — я тебе говорю, — надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват — то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную — ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной — одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.