Беременная вдова - Эмис Мартин

— Знаешь, кто я такой? Я — расстроенный родитель. Даже не педик. Папик. Амин. Произошли кое-какие изменения.

Кит поднял глаза: Уиттэкер, который так часто, казалось, занимал пространство, отведенное его брату Николасу. Пройдет семьдесят два часа, и Кит окажется в объятиях брата и расскажет ему все…

— Амин влюбился — по-своему. Не в меня, разумеется. Это страсть из разряда безнадежных. И знаешь что? Я тронут донельзя. Кормлю его с ложечки и ухаживаю за ним. А он так мил со мной. Я — расстроенный родитель.

— В кого он влюбился?

— По сути, это здорово, — сказал Уиттэкер. — Три дня тому назад он отвез Руаа к автобусу. Я думал, он ее будет сопровождать до Неаполя, как всегда. Но нет — просто закинул ее в машину и сразу же вернулся. Чтобы быть рядом с любимым человеком. Это — любовь, которая не смеет назвать своего имени. Глория.

Сомнений больше не оставалось. Киту необходимо было вернуться к каким-нибудь нормальным людям. Причем поскорее.

— Глория?

— Глория. Говорит: Глорию — в задницу.

— Как ты сказал?

— Уточняю. Амин хочет поиметь Глорию в задницу.

— А у него на… это самое большие планы?

— Нет. Он для этого слишком возбужден. Хочет сменить ориентацию во имя Глориной задницы. С целью почтить Глорину задницу.

— Кажется, понял.

— Ее лицо и все прочее ему не нравится. И ее характер тоже. И ее сноровка в обращении с карандашом. Только ее задница.

— Только ее задница.

— Только ее задница. Хотя ее волосы ему скорее нравятся.

Кит закурил.

— Вообще-то, я заметил, что он внезапно стал тут постоянно появляться. — Амин у бассейна, одна нога аккуратно закинута на другую, в директорском кресле, темные очки до странности выпирают, словно антенны. — Я тут размышлял. Интересно, с Шехерезадиными сиськами он примирился?

— Отнюдь нет. Он считает их более вопиющими, чем когда бы то ни было. Однако готов отважно противостоять сиськам Шехерезады — ради задницы Глории. А сейчас он пребывает в каком-то нежном отчаянии. Сделался от этого робким. Впал в отчаяние. Говорит, никогда не найдет парня с такой задницей, как эта.

— Это точно, что не найдет, — с уверенностью заявил Кит. — Я имею в виду, это очень женственная задница.

— Такая же женственная, как и Шехерезадины сиськи. Причем странное дело. Задницы, которые нам нравятся, мускулистые — вроде как кубические. А у Глории…

«Как помидор, получивший приз на выставке», — провозгласила в тот раз Шехерезада — имея в виду красные вельветовые брюки, атака которых произвела такой переполох среди молодых людей Офанто. В тот же день, позднее, раскладывая пасьянс, Кит придумал точную визуальную аналогию: туз червей. В двух, стало быть, измерениях. И черви — сердечки. Не та масть.

— Тогда я не понимаю, Уиттэкер. Почему задница — это нормально? Задница да, а сиськи — нет?

— Тут существует кардинальное различие.

— Ах ты господи. Прошу прощения, секундочку. В чем же это кардинальное различие?

— У мальчиков есть задницы.

* * *

Напоминать о том, что у мальчиков есть задницы, Киту было не надо. Все медленное жжение у него внутри, вспыхивания и перестановки — словно дрова, уступающие перемене в сердцевине пламени, — все это заставляло его внутренности переворачиваться. К отдающему холодным потом привкусу подвального этажа он добавил запах — не своих мертвых забот, не ушедшего вчера; казалось, он опорожнялся от своего настоящего, своей доли в нем. Он затаился. Он ждал. Последнее тягучее напоминание о боли. Она уходила прочь… А куда, размышлял он, уходит боль, когда она уходит прочь? Исчезает ли, уходит ли куда-то еще? Знаю, подумал он. Она уходит в колодец твоей слабости — и ждет.

Он лежал в светло-зеленой ванне, в зимнем подвальном пространстве размером с сад. Это место предназначалось для боли, для мучений и травм — эти свисающие мясные крюки, каналы для слива, ведра, настилы, огромное бездомное семейство резиновых сапог с запекшейся грязью. Ванная в облачной башне была местом для наслаждений (смотри на человеческие очертания в зеркале), местом, где он тем не менее узнал, что наслаждение способно жечь и жалить, пульсировать и колоть.

Его разговор с Уиттэкером вновь открыл полосу беспокойства — контринтуитивное ощущение, что его день с Глорией Бьютимэн был в некотором смысле гомоэротическим. И свидетельства в пользу этого по-прежнему нарастали. Во-первых, Глория в сексуальном плане была мальчишкой-сорванцом: она любила забираться на все деревья и обдирать и пачкать коленки. Потом, это обстоятельство (немаловажное), то, что она — петушок. «У Йоркиля хватает наглости называть меня кокеткой, — сказала она, как ему показалось, с неподдельным возмущением. — Знаешь, что это слово означает? Смешно. Во мне пять футов восемь дюймов, если надеть шпильки». И с этими словами она встала с постели и голышом вышла из комнаты; а Киту представились ее ягодицы в виде пары гигантских яичек (от лат. testiculus — букв, «свидетель», свидетель мужской силы), не овальные, а идеально круглые, идущие под углом кверху, переходящие в стояк ее торса и шлем ее головы. В-третьих, ее имя — Бьютимэн. В-четвертых, и это было самое очевидное, — чудовище об одной спине. Плюс этот зловещий изыск. Ему приходилось слышать и читать о том, что женщины бывают мазохистками. Но это порождало один вопрос. Может ли женщина быть мизогинисткой — в постели?