Киномания - Рошак Теодор

Услышав это, она теснее прижалась ко мне.

— А не Боги?^{243} — спросила она, — Разве ты не предпочел бы стать Боги?

— Да, конечно Боги. Но сначала Бельмондо.

— А я, — поведала мне она, — Симоной Синьоре. Или Жанной Моро^{244}.

— И, конечно, есть ведь еще и Марлон Брандо.

— И Барбара Стенвик.

— И…

И еще, и еще — ночь длинна.

Глава 15

Розенцвейг

Прежде чем запланировать поездку в Лион, я навел справки во французской полиции. В какую клинику поместили покушавшегося на Сен-Сира? И если я поеду туда, позволят ли мне его увидеть. Несколько часов мне пришлось поработать локтями, маневрируя в лабиринтах французской бюрократии, но я все же узнал то, что мне было нужно. Ответ на первый вопрос был таков: хоспис Сент-Илер. Несмотря на религиозное название, клиника входила в государственную систему психиатрических заведений и являла собой приют для душевнобольных, совершивших преступление. Ответ на второй вопрос был следующим: да, в клинике есть приемные часы — трижды в неделю. Я позвонил туда и назначил встречу с Карлом Гейнцем Розенцвейгом (таким было его полное имя). Рано или поздно, но мое преследование Макса Касла неизбежно должно было привести меня в психушку. Теперь это время пришло.

Я вполне мог провести год, отведенный мне на исследования, рядом с Сен-Сиром, сидя у его ног и внимая высшим таинствам нейросемиологии. Даже если бы у меня и было такое желание, проявленный мною интерес к Розенцвейгу сводил мои шансы к нулю. В лучшем случае у Сен-Сира не нашлось бы для калифорнийского чурбана достаточно времени; теперь же, когда я глупейшим образом запятнал себя интересом к сумасшедшему и едва не убийце, мне пришлось бы долгие недели вымаливать прощение, чтобы вновь вернуть себе расположение мэтра. И что бы я в конечном счете получил? Вряд ли я мог почерпнуть у него что-то еще, не пройдя сначала тем маршрутом, что и его студенты, — долгий путь по закоулкам физиологии, математики, кибернетики… безнадежная перспектива. Всеми фибрами души восставал я против Сен-Сира и его мертвой, механистической системы. Мой роман с кино начался с сексуальных женщин и суровых ковбоев, героических приключений и великой любви. Мне не хотелось копаться в том, что было «под» всем этим. Да я и не верил, что кому-то это по силам. Если Сен-Сир был прав в своих взглядах на кино, то я с таким же успехом мог верить, что поэзию творят карандаши, а не поэты.

И в то же время я должен был признать: Сен-Сир нащупал нечто, имеющее отношение к фильмам Касла. Сен-Сир гораздо глубже меня проник в техническую сторону проблемы. И в этих глубинах он нашел кое-что: образы и мотивы, имеющие безусловную силу. Они присутствовали даже в тех внешне бросовых фрагментах, с которыми он работал. А еще я чувствовал правоту Сен-Сира, который верил, что весь этот набор подспудных трюков, пусть и захватывающих, на самом деле служил Каслу для каких-то более темных целей. Но я также не сомневался в том, что Сен-Сир ошибается, считая эти цели политическими. Сен-Сир многословно отстаивал свои тезисы, но я до глубины души был уверен, что чувства, возникшие у меня, когда я открывал себя для Касла, никакого отношения к политике не имеют. Напротив. Я доверял своей интуиции, которая говорила мне, что тьма, скрытая внутри работ Касла, имела целью уничтожить все симпатии — и личные, и политические. Если в искусстве Касла и было заложено какое-то послание, то я не сомневался: оно — отзвук тех процессов, что происходили в гораздо более древних пластах истории, куда философия Сен-Сира не углублялась. Со времени моего знакомства с «Иудой» мне не давало покоя начало, которое я смутно ощущал в этом фильме, — его можно было назвать примитивным, племенным, даже стихийным. Касл работал с такими категориями, как грех, вина, святотатство, а они принадлежали к разряду вещей, которые нашему веку предстояло заново открыть в его фильмах. Может быть, именно поэтому я и решил рискнуть, посетив Розенцвейга. У меня были основания верить, что, каким бы сумасшедшим он ни был, он очень точно почувствовал Касла.

Каким бы ни было первоначальное назначение Сент-Илера (мне сказали, что его построили в восемнадцатом веке под монастырь), радости это место никогда не доставляло. Его сумрачность удручала сильнее, чем грязь и запустение, веками оседавшие на его камнях. Мощные стены, немногочисленные узкие окна, ржавеющая железная ограда в виде пик — все говорило здесь о печальном заточении. Интерьер этой древней громады хотя и был обновлен, но обретал опрятность ценою стерильности. Он не только был обречен на скудный рацион солнечных лучей — хуже: во всех помещениях и коридорах горели ядовитые лампы дневного света. Тень была изгнана из всех уголков, но тем не менее все место напоминало собой какое-то подземелье.