Киномания - Рошак Теодор

— И делать что? — спросил я, выуживая из нее слова.

Голос ее стал хрупким, ломким.

— Отрубить ему голову, — Она уставилась на меня больными, вопрошающими глазами, словно я мог ей объяснить, зачем Максу нужно было от нее это, — Но я не мог это сделать. Потому что от таблетки все становится как взаправду. Я уже не понимала, что это кино, — В ее голосе послышалась виноватая нотка, — Я думать, я по-настоящему убивать Бог, — Она издала нервный смешок, — Я не верующая. Но вот тогда… не знаю. Эта таблетка делать странный вещи со мной там, внутри. Я начинать плакать. У меня быть истерика. Я не могла сделать это с мечом. Но Макс меня заставлять. «Убей его! — говорить, — Убей! Убей!» И я очень испугаться. Потому что я думать, Макс сошел с ума. «Убей его!», — кричит. И… я… сделать… это.

Она несколько раз глубоко вздохнула, пришла в себя.

— Ну, это же было кино. Ведь Денди на самом деле не умер.

— Да, не умер. Но у меня в голова все перемешалось. Понимаешь, он для меня не быть Денди. Он быть Бог. И я с ним занималась любовью и убила его. Мне потом долго об этом сны снились. Я не могла простить Макс, — В ее глазах заблестели слезы. Она в смущении утерла их. — Нельзя так мучить людей, чтобы сделать кино. И потом, это кино все равно никогда не было закончено, ведь правда? Потому что как они могли показать что-нибудь в таком роде в кино?

Мне было стыдно за то, что я заставил ее заново пережить тяжелые воспоминания. Я дождался, когда она успокоится, а потом спросил:

— А этот ритуал, который Макс заставлял вас играть, — вы о нем что-нибудь знаете? Что он значил? Откуда Макс его взял?

Она покачала головой.

— Макс мне ничего не говорить — только играй. Он так не сказал, но я думаю, для него это было очень религиозно. Он хотел, чтобы все было сделано точно так, как ему нужно. Он хотел, чтобы мы с Денди относились к этому серьезно. Я думаю, что такие вещи нельзя показывать в кино.

— А таблетка? — спросил я, — Вы не знаете, что это была за таблетка?

Она отрицательно покачала головой.

— У Макса было много таблеток. Для кино, для бхога, для хорошего настроения. Некоторые он брать у близнецы — Рейнкинги. Эти таблетки, я думаю, были для всяких религиозных вещей.

Такси уже ждало меня у канала рядом с ее домом, а я в последний раз просматривал свои записки. Внизу последней страницы у меня было написано: «ПД —?» Это давало мне возможность закончить на приятной теме.

— А эта музыка — вы знаете, почему Касл ее выбрал? — Она не поняла, и тогда я напел несколько нот из песенки «Прощай, дрозд».

Она улыбнулась.

— Ах это! Это была любимая песенка Макса. Он ее всегда насвистывал. Он говорил, что может ее петь на пятнадцати языках. Ты знаешь слова? — Я сказал, что не знаю, ну, или знаю очень плохо. Она попыталась мне напомнить. — Очень грустная песенка. Что-то там вроде… никто меня не любит, никто меня не понимает. Да?

— Да, что-то вроде этого, — сказал я.

— Макс сказал, что это очень старая песенка, древняя.

— Не думаю.

— Он так говорил. Он говорил, что эта песенка времен фараонов.

— Ерунда. Конечно же нет.

Мы теперь стояли на крыльце ее дома — прощальный поцелуй.

— Понимаешь, Макс был большой шутник. Ему нельзя было верить. Может, он и со мной и Денди шутил на тех съемках, — Она взвесила эту мысль и покачала головой, — Нет, не думаю.

Глава 18

Доктор Бикс

Сиротский приют представлял собой вросший в землю каменный бастион в старом Цюрихе — на западном берегу реки. Даже в яркий солнечный день и на фоне великолепия заснеженных альпийских вершин он омрачал собою округу, словно притаившаяся птица-падальщик. Казалось, на его безрадостных стенах следы не только времени — бороздки, оставленные на камне столетиями дождей, вполне могли быть проточены слезами, пролитыми из этих окон, что напоминали глаза, омраченные отчаянием. Я подумал, что штаб-квартира Сироток бури вполне могла бы послужить Каслу антуражем для создания фирменной касловской атмосферы ужаса в одном из его фильмов.

Вделанная в стену вестибюля дощечка извещала меня на трех современных языках и на латыни, что я нахожусь в одном из старейших зданий города, построенном — первоначально как школа — на заре реформации великим швейцарским протестантским вождем Цвингли^{255}. Сироты заняли это сооружение в 1739 году, добавив к нему несколько новых корпусов и посвятив его служению «свету, который горит во тьме и остается тайной». Если все остальное на дощечке было написано на французском, немецком и итальянском языках, то последняя фраза присутствовала только на латыни, в которой я был полным профаном. Но у меня была масса времени, чтобы расшифровать значение латинских слов. Хотя я и договорился заранее о встрече с неким доктором Биксом (главным администратором ордена), мне около часа пришлось прождать в прохладном мраке вестибюля.