Любовь и сон - Краули Джон

«Конечно, я был поражен, даже не поверил, — писал Пирс, карандаш счастливо и почти машинально бежал по синим линейкам, — но он страшно похож на меня, только куда красивее, мне такая красота и не снилась, а может, и не красота, а обаяние, такое обаяние, что красота уже не имеет значения. Он, очевидно, решил, что раз уж нашел меня, то я возьму его жить к себе. Так я и сделал».

А спать он будет на веранде, на кушетке, той самой, где сидел сейчас Пирс и строчил в дневник, посреди сложной и успокоительной геометрии оконной рамы и переплета, теней на подоконнике и половицах, золотых солнечных слитков. Узкая кровать, просторная комната, как раз то, что ему нужно. Сверкая в солнечных лучах.^[434]

Пирса изумила природа его последнего желания: оно не следовало из его прежних склонностей и устремлений; все получилось как-то само собой, внезапно, и вот он уже понял, чего хочет. Без всяких сомнений, это было его желание; он узнал его сразу же, он столько ждал, прежде чем понял, каким должно быть последнее желание, что ему нужно на самом деле. А если бы Пирс не узнал своего желания, оно бы и не сбылось: узнавание и было исполнением. Он знал и это. Он вернулся из дома Крафта, окруженный яркой дымкою счастья, чувствуя в горле все тот же нежный привкус. Он долго сидел не двигаясь за кухонным столом, в первый раз, да, в первый раз признав, как сильно он хочет просто любить и быть любимым, ничего больше, без всяких условий; его охватил демонический хохот, ведь даже если Робби в неком банальном смысле и не существует, Пирс может прямо сейчас с легкостью сделать его реальным (стоит всего лишь сойти с ума); смех походил на рыдания, терзавшие его во сне.

«Вот они — плоды самоотречения», — написал он. Казалось, к этому и шло: казалось, он получил возмещение принятой им клятвы, дурацкой клятвы. Стоило отвести взгляд от горизонта, зайти в ворота и закрыть их за собой, и вот он, Робби, который ждал его все это время.

То, ради чего стоит жить; тот, ради кого нужно быть чистым и обеспеченным; ради кого стоит идти по выбранному пути, ради кого он отказался от столь многого. Раньше для этого не было причины, достойной причины, а теперь была.

Робби, что за имя. В детстве у него никогда не было воображаемого друга, а чувство, наверно, похожее; ему казалось — то было явление, как в прежние времена людям являлись боги и богини, нежданные, сильные, милые сердцу друзья невесть откуда, может быть и опасные, — они идут с тобой, а потом исчезают: скоро и он услышит биение исчезающих крыльев. Но не сейчас, о, не сейчас.

Он остался на весь день, и казалось, исчезать не собирался; он даже как бы вырос, стал более реальным и отчетливым. Следующим утром он все еще был здесь, а в груди Пирса все так же теплился крошечный огонек — то же чувство (заметил Пирс), какое испытываешь на следующий день после дня рождения и еще через день, когда видишь, что новенький мотоцикл все еще стоит в гараже, он все так же ярко покрашен, и он — твой.

Пока Пирс занимался своими исследованиями, Робби упражнялся на флейте, снова и снова играя медленный отрывок из «Музыки на воде»,^[435] — впоследствии Пирс уже не мог слушать его, не думая о Робби и о лете, о высоком, пышном, миллионоруком клене за окном наконец-то не пустующей веранды.

(Взгляните-ка: согласно переплетенному в коленкор труду мисс Смит, в дневниках Джона Ди нет никаких сведений как раз об июне и июле 1583 года,^[436] летних месяцах, когда он, согласно Крафту, встретился с Бруно, как раз о том периоде, когда ангел Мадими просила Ди не делать никаких записей, — то есть Мадими Крафта, так как подобного запрета, насколько знал Пирс, не было ни в одном из отчетов о разговорах с ангелами, а если бы и был, Ди тем более о нем бы не написал.)

Парнишка был просто музыкальным вундеркиндом, так во всяком случае казалось дилетанту Пирсу — для него-то музыка была тайной за семью печатями, как и те тайны, которые он изучал. Флейта, Пан побери. Не прятались ли маленькие рожки фавна в мягких кудрях? И какого же цвета были волосы? Золотистые, волнистые даже на руках и ногах.

(Так этот пропуск, лакуна в дневнике Ди значит только, что Крафт находил скрытое от прочих удовольствие в том, что он не противоречит фактам и если его версии и неправдоподобны, то по крайней мере возможны? Изучал ли Крафт даты так, как сейчас это делает Пирс, работал ли он с теми же книгами, не была ли дата воображаемой встречи выбрана из-за того, что об этом периоде нет никаких сведений? Да. Конечно. Любое другое объяснение или слишком сложно, или менее вероятно. И все же.)