Киномания - Рошак Теодор

— А другие актеры — они тоже соглашались?

— Не все. В основном если Макс обещал не показывать их лиц. А некоторые делали это за самолетик.

— За что?

— Вы не знаете, что такое самолетик?

— Ах, это. Вы хотите сказать…

— Теперь это еще называют самокрутка. И вот когда Макс просить актеров сыграть что-нибудь этакое, то в ответ ему — нет! нет! нет! Все ведь такие добропорядочненькие. А потом он раздаст всем самолетики или несколько его маленьких таблеточек счастья, и тогда: да! да! да!

— Значит, он для съемок этих сцен использовал наркотики?

— Именно так он и добивался уступчивость. И он был не единственный. Это в Голливуде было довольно распространено.

— А вы не знаете, что он делал с этим дополнительным отснятым материалом?

— Может, показывал его на вечеринках. Тогда на всех вечеринках показывали что-нибудь такое. Но не такое отвратительное, как у Макса.

— И вы так и не знали, использовал ли он этот материал в фильме или нет?

Она недоуменно подняла брови.

— Да нет же. Как он мог его использовать? Кто бы их стал показывать — такие сцены?

— Они есть в фильмах, только в скрытом виде. — Мне было интересно, поймет она мои слова или нет. Она не поняла.

— В скрытом виде? Но если в скрытом, то его никто не видит, разве нет?

— Его видят… но при этом не знают, что видят, — Вид у нее был удивленный, — Это своего рода трюк.

— Вот оно что. Макс был горазд на всякий трюк. В особенности со светом. Например, мигающий свет.

— Расскажите.

— Ну, это так давно было, что и я не помню. Мы снова и снова снимали одну и ту же сцену. Коротенькую. Тридцать секунд. Еще меньше. Сначала с быстрым морганием. Потом с немного замедленным. Потом еще медленнее. Зачем? «Маленький трюк», — говорит Макс. Ну мы и снимаем. Никто другой не ставил так, как Макс. Иногда мы целый день снимали за… как это сказать? Занавеской?

— За сеткой?

— Ну, что-то вроде марли. Мы не знали зачем. Потом уже в фильме мы ничего такого не видели. — Она пожала плечами, — У Макса все время были какие-то тайны.

— А как насчет «Сердца тьмы»? — спросил я, стараясь говорить как можно небрежнее, — Это было вообще за гранью, да?

До этого момента вид у нее был беззаботный, она с готовностью смеялась и болтала. Но вдруг все это исчезло. На ее лице появилось напряженное выражение тревоги, словно она почувствовала, что вдруг дал сбой какой-то ее жизненно важный орган. Мгновение спустя она произнесла тихим сдержанным голосом:

— Нехорошо. Мне это не нравилось.

Было ясно, что больше она ничего не скажет. Я спрашивал себя — смогу ли вытащить из нее еще что-нибудь, если извинюсь и напущу на себя невинный вид. Я попытался.

— Извините. Я сказал что-то не то?

На ее губы вернулась настороженная улыбка.

— С Максом я делала много чего нехорошего. Но то было по-другому. Ничего такого непристойного, как здесь: «разденься и станцуй перед камерой». Это было… по-другому, — Она помедлила, Я ждал, — Это было религиозное, — Больше она ничего не пожелала говорить.

Мы еще вернемся к этому позднее, сказал я себе и позволил надолго воцариться молчанию. Потом мы перешли к другим материям — не столь обжигающим. Она подала бутылку превосходной фруктовой наливки. Я выпил пару стаканчиков, она тоже. Под благотворным воздействием напитка мы расслабились и погрузились в разговор. Мы сидели в ее гостиной у большого окна, выходившего на обсаженный деревьями канал. Вода переливалась бликами, время от времени проплывали небольшие стайки уток, изредка — баржи. Все, что я видел в доме — мебель, objets d'arts^[32],— кричало об огромном богатстве. После неудавшейся карьеры кинозвезды Ольге удалось неплохо устроиться. Она готова была говорить и об этом.

— Контракт, который ваш мистер Голдвин заключил со мной, — я стать практически рабой, — сказала она мне. — Мы, молоденькие, так жаждали стать звездами, а потому соглашались на все, что нам предлагали они — эти крупные голливудские шишки. И потом нам нужно было торопиться — успеть сделать карьеру, пока наша красота еще при нас, правда? Сколько времени у нас было? Восемь лет? Десять лет? Гарбо была голова. Она вырвалась вперед и ушла. Я тоже была голова. Я ушла, когда отстала — далеко отстала. Когда ты опускаешься до вампирских киношек в списанных декорациях, твой следующий шаг — на выход. На выход или на улицу, в подворотню. Но здесь, в Европе, я все еще считалась шикарной девицей. Мистер ван Куйперс был судовладельцем. Из знаменитой голландской семьи. Для него даже после войны, когда я уже быть не первой свежесть, я все еще оставалась распрекрасной Ольгой Телл, королевой кино. Так что, как вы видите, Голливуд со мной неплохо расплатился.