Умм, или Исида среди Неспасенных - Бэнкс Иэн

Сделав пару телефонных звонков, я, как и обещала, присоединилась к Топеку и его друзьям, но, пока мы сидели в баре на Байерс-роуд и накачивались пивом (похоже, для них это было привычной разминкой перед походом на дискотеку в неизвестный мне «Куин Маргарет Юнион», именуемый «Маргошей»), я почувствовала, что не могу составить им достойную компанию: меня тяготили мысли о наследственной, откровенно серийной сущности моего Дара и о низком предательстве тех, кто был мне близок.

Не успела я смириться с вероломством родного брата, как обнаружила, что мой дед – вор и лжец, да к тому же отъявленный насильник; эта омерзительная грязь вылилась на меня именно тогда, когда мне сообщили (как ни в чем не бывало!), что я – всего лишь рядовое звено в длинной цепочке ясновидящих, целителей и медиумов!

Наш Орден покоился на зыбкой и опасной, как пески Ласкентайра, почве: все лгали всем! В нашей с виду мирной и безмятежной среде измышления и козни Аллана оказались не единственным ядовитым выбросом: теперь они выглядели как логичное и вполне предсказуемое следствие пороков и низостей, которые переплетались с корнями нашей веры и, по сути, составляли ее основу. Неужели у меня под ногами не осталось надежной опоры?

Чтобы себя утешить, я стала размышлять о том, что Община и Орден обладают неотъемлемыми достоинствами, вне зависимости от исторических корней. В принципе мои открытия – по крайней мере, те, что касались деда, – ни на что не влияли. Ценность нашей веры определяли умы и сердца верующих, а также наша преданность и надежность. Разве зло не может обернуться добром? Разве неправомерно усматривать неизбывную милость Бога в том, что Они создали золотой самородок нашей веры из грубой и токсичной руды дедовых преступлений вкупе с хитростями и уловками моей родной бабки и ее сестры?

Кто-то скажет, что дальнейшие интриги моих бабушек – как родной, так и двоюродной – всего лишь уравновешивали прегрешения деда, что зло подчас можно победить только злом и что все деяния Аасни и Жобелии (например, сокрытие найденных денег и документов), пусть даже по сути своей неблаговидные, основанные на эксплуатации Дара и манипулировании дедовым сознанием, принесли самые желанные плоды и способствовали просвещению и покою в большей степени, нежели иные благонамеренные поступки.

Однако наследие прошлого имеет власть над умами мужчин и женщин; символы всегда играют немаловажную роль. Ниспровержение Сальвадора как заурядного воришки и хулигана, обвинение в том, что он намеревался покинуть Аасни и Жобелию, получив назад краденые деньги, неизбежно повлияло бы на умонастроения наших братьев и сестер – и в отношении деда, и в отношении созданной им веры. Мы все почувствовали бы себя обманутыми; наши убеждения грозили пошатнуться.

На это можно возразить: чем порочнее был Сальвадор до обретения веры, тем возвышеннее – по контрасту – он стал впоследствии; Господь едва ли возликует, сделав добродетельного человека еще чуточку добродетельнее, а вот если свершится чудо и порок сменится добродетелью, это в полной мере ознаменует торжество Божьего промысла. Но способны ли такие доводы заслонить неизбежное ощущение предательства?

Скольких приверженцев мы потеряем, если – моими стараниями – правда выплывет наружу? Кто решится принять нашу веру, если история моего деда станет достоянием гласности? Не следует ли мне нарушить обет, вслед за родной и двоюродной бабками, чтобы скрыть неприглядную истину во имя общего блага? Какова в таком случае будет цена моему слову? Смогу ли я себя уважать, если совершу клятвопреступление, последствия которого непредсказуемы?

Допустим, мое самоуважение – это далеко не главный вопрос; куда важнее интересы Ордена и Общины, душевное спокойствие большинства ни в чем не повинных людей. Мне лично ничем не угрожало возможное клятвопреступление и сокрытие прегрешений Сальвадора: эта тайна никак не смогла бы разъесть меня изнутри.

Но допустимо ли вплетать новую ложь в запутанную паутину, зная, что правда сметет эти грязные клочья и расчистит нам путь, избавит от роковой угрозы разоблачения? Права ли я, когда считаю – и более того, имею ли право считать – нашу веру настолько хрупкой, что ее необходимо оберегать от любых ударов? Не лучше ли ради нашего будущего открыть истину и мужественно встретить последствия, закаляя себя от грядущих невзгод?

Наконец, могу ли я провозгласить: Дар принадлежит мне одной, он унаследован мною от двоюродной бабки, а дед не имеет к этому ни малейшего отношения? Сделав такое заявление, я своей волей сдвину вехи дорогой нашему сердцу веры, перемещу их с незыблемой скалы на зыбучие пески.