Прайд окаянных феминисток - Волчок Ирина

Наталья вдруг поймала себя на том, что очень ясно представляет эту картину — несколько пар близнецов разного возраста, все — копии Веры-Нади, и еще несколько маленьких Полин, и еще — господи помилуй! — несколько маленьких Любочек, и все орут, бегают, плачут, смеются, ссорятся, просят есть, отказываются есть, капризничают, болеют, хватают двойки, жалуются друг на друга, просыпаются в пять утра, требуют модные штаны, компьютер, мебель, выходят замуж и рожают близнецов… А тут всего семь комнат, только две ванной и одна кухня. Правда, кухня довольно большая, там еще пару плит можно поставить, хотя бы еще одну мойку и два стола. Нет, три. А самую большую комнату можно разделить на две, тут Полина права. А Полинину комнату можно расширить за счет прихожей у второго выхода и тоже разделить на две, тем более, что она двусветная. И лоджию можно опять в комнату превратить, и не обязательно в холодную… Выложить нормальную наружную стенку, отопление провести — и вот вам еще одна комната. Итого — десять… Нет, все равно мало для такой толпы.

Господи помилуй, для какой толпы?! Полина голову матери морочит, а Наталья уже почти придумала имена следующему поколению близнецов. Сроду она за собой такой внушаемости не замечала. Или это у Полины какой-то совершенно невероятный дар убеждения? Говорит кому-то одному, а верят все случайные слушатели. Главное, понятно же, что болтает, причем что-то абсолютно неправдоподобное, — а картинка как живая.

Наталья невольно фыркнула, представив, что сейчас должна думать мать Полины. Полина оглянулась на нее, сделала виноватое лицо и быстро сказала в трубку:

— Ну все, я больше не могу телефон занимать, он тете Наташе нужен. Я и так наговорила уже на два угла. Как это какие? Куда детей ставят. Наказание такое. Ты разве не знаешь? Инночка, я же говорила: тетя Наташа очень строгая. А то какая дисциплина будет, правильно? Ну, все, пока. Ты когда замуж выйдешь, не забудь фамилию и адрес сообщить. Если уж совсем тесно у нас будет — тогда я к тебе приеду…

Полина бросила трубку, быстро потанцевала на месте и с явным удовольствием выразительно спародировала американского ребенка из американского фильма:

— Й-й-йес! Мы это сделали!

Наталья подняла взгляд к небу и тяжело вздохнула. Полина тут же принялась хватать ее за руки и заглядывать в глаза гипнотическим взглядом.

— Тетя Наташа! — очень убедительным тоном начала она, доверительно понижая голос. — Можете мне поверить, тетя Наташа! По-другому с Инночкой разговаривать нельзя!

— Я же не могу тебя учить, как надо разговаривать с матерью, — перебила Наталья, чувствуя одновременно и неловкость, и раздражение, и сочувствие. — И не могу, и не хочу, и не понимаю я, что происходит и почему все так… Только обманывать-то зачем? Да еще и обо мне бог знает что наговорила. И Веру-Надю зачем-то приплела… Детей каких-то… Я не ожидала, что ты способна так…э-э-э… фантазировать.

— Я не способна! — горячо возразила Полина. — То есть способна, но не так… То есть я не обманывала! Чего это вдруг сразу — обманывала?! Вы же у нас есть? Ну вот. И Вера-Надя есть, и Любочка… А что еще близнецы народятся, так это разве обман? Это… гипотеза.

Она смотрела ожидающе и серьезно, как котенок, который только что слопал чужую сосиску и теперь ждет, что будет — за уши оттаскают или, может, окажется, что сосиска вовсе и не чужая была…

— Гипотеза! — изумилась Наталья. — Ты хоть знаешь, что это такое?

— Конечно, — важно ответила Полина. — Гипотеза — это возможный вариант развития событий. В данном конкретном случае. Правильно? Еще бывают научные гипотезы, только я забыла, что это такое. Тетя Наташа, у нас там картошка тушится. Ей еще долго?

Наталья опять тяжело вздохнула. Кажется, и с Полиной она ошиблась… То есть не то, чтобы ошиблась, но что-то важное не поняла. Или не узнала. С самого начала девочка показалась ей очень открытой, доброй и умненькой. А главное — она умела горячо и искренне сопереживать чужой беде, радоваться чужой радости и не раздумывая бросаться на помощь, не ожидая просьб о помощи. Девочка была хорошим человеком, вполне сформировавшейся личностью, а поведенческие сбои — так это возраст, неумение сдерживать эмоции, ну, и мужское воспитание. Но главное — в девочке не было ничего скрытного, потайного, задавленного, никакого двойного дна, никакой зависти, никакой злости — поэтому и никакого стремления кого-то обидеть, унизить или обмануть. Даже когда она орала на своего Бэтээра — и то ни злобы, ни даже раздражения не испытывала, это же очевидно. И он не злился и не обижался, ему вообще, кажется, смешно было, а сам делал вид, что в таком гневе, в таком гневе!.. Оба они страшно забавные, да. И оба — хорошие люди. Тогда почему такое отношение к родной матери? Мать ведь звонит каждый день, беспокоится, наверное. А Полина просто развлекалась болтовней. Смеялась над матерью. Разыгрывала. И вон какая довольная, что розыгрыш удался.

Ну, ладно, может быть, она потом постепенно все поймет. А может быть, и понимать ничего не надо. Чужая жизнь — это чужая жизнь, и нечего лезть в чужую жизнь со своими пониманиями и непониманиями из обыкновенного бабьего любопытства. Они оказались здесь совершенно случайно и совсем ненадолго, так что нечего заниматься анализом, надо заниматься делом — вон картошка тушится, скоро уже Полинин брат с работы придет, надо быстренько сделать салат, сварить Любочке кашу, оторвать Веру-Надю от шахмат и пристроить к делу… Пусть ковры пропылесосят, что ли.

— Есть в этом доме пылесос? — деловито спросила Наталья. — Вон сколько пуха налетело… И тополей, вроде, вблизи нет, а пух летит. Покажи девочкам, как с ним обращаться, пусть быстренько порядок наведут. А ты мне с ужином поможешь, ладно? И Любочку в кухню веди, пусть пока с нами побудет, а то опять в какую-нибудь кладовку залезет. А у вас этих кладовок… потом мы ее неделю искать будем.

Полина, наверное, все-таки учуяла ее настроение. Задумалась, потаращила глаза, покусала губы, пошевелила бровями, глубокомысленно сказала: «Угу!» — и поскакала куда-то на северо-запад. Наталья опять вздохнула, огляделась на перекрестке коридоров и довольно уверенно отправилась на юго-восток, где, по ее представлениям, должна была находиться кухня. Кухня там и находилась, только Наталья вошла в нее через дверь, о которой раньше и не подозревала. Совершенно сумасшедшая планировка в этой сумасшедшей квартире. Но забавная.

Через пару минут через другую дверь в кухню с топотом вломились Вера-Надя, Полина и Любочка. Любочка несла перед собой, как поднос, большой альбом в синем бархатном переплете. У остальных в каждой руке было по пластиковому пакету, туго набитому чем-то тяжелым.

— Вот сюда, — деловито скомандовала Полина, сваливая свои пакеты в плетеное кресло в углу кухни. — Вера-Надя, пылесосы вон в том шкафу. Разберетесь? Ладно. Любочка, альбом отдай тете Наташе.

Наталья положила нож, вытерла руки полотенцем и взяла у Любочки толстый и тяжелый альбом. Вот они, семейные фотографии. Интересно, как Полина догадалась, что она сегодня именно об этом думала?

Альбом Наталья пока не раскрывала, смотрела, как Вера-Надя сваливают свои пакеты в то же плетеное кресло, вытаскивают из встроенного шкафа два совершенно одинаковых пылесоса — специально для них, что ли, приготовили? — и, за несколько секунд разобравшись с правилами эксплуатации, исчезают из кухни где-то на северо-востоке. Подошла Полина, отодвинула кочан капусты, который Наталья уже приготовилась шинковать, убрала разделочную доску, бросила нож в мойку и вынула из стола кухонный комбайн.

— Я все сама сделаю, вы пока посмотрите, если интересно. Вам ведь интересно? Ну вот. Там все наши есть, и мы с Бэтээром есть, прямо с детства. Если не узнаете, я расскажу, где кто…

Она неторопливо, но явно привычно, выбирала насадки к этому кухонному комбайну, кромсала на четыре части кочан, искала подходящую миску для салата — все делала умело и правильно, — и Наталья открыла альбом.

Альбом начинался с фотографий каких-то давних-давних времен, наверное, девятнадцатого века. Мужчины в мундирах или в костюмах-тройках, все с усами, все — с прилизанными темными волосами, все — с широкими черными бровями и строгими светлыми глазами. Женщины в длинных платьях с воротниками-стойками, с прическами, как у классных дам института для благородных девиц, с белыми лицами и темными губами. Дети, сидящие в огромных креслах с резными спинками и подлокотниками, все — с локонами до плеч, все — в кружевных белых платьицах, у всех белое кружево приминает большой крест, свисающий на вычурной цепочке до живота… Прадедушка, прабабушка, а вот это дедушка, самая первая его фотография, есть еще последняя, а больше никаких не сохранилось. Бабушкиных — несколько, бабушка фотографировалась чаще, красавица была.

Полина за пять секунд нашинковала в этом комбайне капусту, натерла морковку, высыпала все в миску и принялась неторопливо доводить салат до ума, по ходу дела объясняя «где кто». Старых фотографий было много, и людей на них было много, но она всех помнила и все о них знала — кто родня, кто знакомый, кто лучший друг, кто случайно в кадр попал. Знала по именам не только родню, но и их друзей. О жизни многих многие подробности знала. Половина альбома — эти фотографии.