Прага - Филлипс Артур

Комендант жмет плечами, запирает свою дверь и ведет их четыре лестничных пролета вверх, ритмично шлепая спортивными сандалиями. Джон представляет, как его бедная старенькая подруга каждый день вскарабкивается и спускается по всем этим ступенькам.

— Amerikai? — спрашивает их проводник, когда они останавливаются наверху передохнуть. — Юувэсссэй?

— Иген.

Венгр кивает с восторженной многозначительностью, брови летят вверх.

— Igen, igen, юувэсссэй, юувэсссэй, nagyon jó. — Он ведет их в короткий темный отнорок главного коридора. Задерживается у последней двери этой неосвещенной оконечности этажа и рассеянно брякает ключами. — Jó. Нью-Йорк Сити, — начинает он непринужденно.

— Yes, New York City, — соглашается Джон.

— А, Калифорния, — подсказывает венгр, кивая.

— Yes, yes, — вторит Джон. — California.

Наконец венгр отпирает и распахивает перед американцами дверь.

— О'кей, — говорит он почти с грустью, вероятно, рассчитывая, что его пригласят внутрь, — о'кей.

Наконец он ретируется, оставляя родственников умершей женщины в квартире одних. На секунду его притормаживает скрежет скользящего засова.

— Пожалуйста, пожалуйста, Имре. Пожалуйста. Имре. Пожалуйста, Имре. Я же видела тебя сейчас, правда, Имре? Пожалуйста, теперь еще раз, Имре.

Невилл раздает четыре экземпляра документа и открывает свой на странице 6.

— Нам еще нужно обсудить два пункта. Мне ужасно неловко вспоминать о них сейчас, но, возможно, мы сможем быстро достичь единодушия и инициализировать соглашения. Думаю, к четырем мы всех отпустим. Самолет у вас когда?

Две комнаты — узкий прямоугольник, подставленный к стороне маленького квадрата, — напоминают самые первые, дразнящие камеры фараоновых гробниц, только хуже освещены. Джон нашаривает лампу. Ники идет в дальний конец квадрата и отодвигает тонкую нечистую салатовую штору на единственном окне. Джон медленно обходит комнаты по периметру; он безошибочно чует аромат нежилого. Погнутый обесцветившийся железный вертлюг выступает из стены прямо над изножьем утлой кровати, с него свисает на плечиках Надино красное платье. Кровать не застлана; простыни кое-где поистончали. На тумбочке вверх корешком любовный роман в бумажной обложке, открытый чуть дальше, чем на середине. На перевернутой обложке под английским названием и именем автора голый по пояс мускулистый герой с рапирой хватает за плечи женщину, а та откинула назад голову и согнула ножку. Рядом с книжкой лежит потрепанный англо-венгерский словарь и блокнот, заполненный убористым венгерским письмом — незаконченный перевод любовного романа. На полу маленький кассетный магнитофон, на нем — две кассеты без ярлыков. На крюке над малюсенькой плитой связка острых сушеных красных перцев, дьявольская гирлянда. В тесной Надиной ванной (шкаф в стене прямоугольника прихожей) Джон находит обильный сад парфюмерных бутылочек, коллекция без всякой логики ни ради ежедневного использования, ни ради странного вложения денег: десятки флаконов, балансирующих на раковине, теснящихся на рахитичном плетеном стуле и на полу, сохранившем лишь отдельные плитки, у большинства сосудов в утробе лишь несколько последних слюнявых пузырьков запаха; золотистые, прозрачные и нежно-голубые жидкости, едва омачивающие кончики пестиков своих распылителей Белье — мучительно старое, старое, старое — выгнулось на краю треснутой ванны с болтающимися ленточками замазки.

Ники по-прежнему у окна — подносит к свету маленькую фотографию в рамке.

— Смотри, что она хранила, — говорит довольная Ники. — Не могу сказать, что одобряю эту рамку.

Она показывает Джону новогодний снимок за роялем под фресочным курящим Декстером Гордоном, единственную фотографию в квартире. Ни афиш на стенах, ни писем, ни обрезков, ни лоскутков, ни медалей — никаких свидетельств. Джон плюхается на кровать.

— Тут ничего нет. Ничего, — бормочет он, удивленный, что не раскопал ни одного доказательства в карликовом комоде — ничего, кроме кое-какой одежды, металлических форинтов, гребенки и платяной щетки. — Это не ее жизнь, — с грустью говорит Джон. Может быть, кто-то уже заходил сюда и забрал все личные вещи, пока он на улице дрожал на мартовском ветру и неверном солнце.

— Хорошая карточка, — говорит Ники, — я бы сказала. Она была так счастлива, когда я принесла ей пачку на выбор. Это мне очень польстило. Ну, и вообще приятно. Она так потешно к тебе относилась.