Почтамт - Буковски Чарльз

– Слушай, я хочу, чтобы ты ушел, пока не заявилась моя подруга!

– И что? И ее оттопырю.

– Ага, – засмеялась она, – ну да.

Я встал. Закашлялся, подавился. Медленно влез в одежду.

– От тебя чувствуешь себя тряпкой, – сказал я. – Не может быть, что я такой плохой! Должно же во мне быть хоть что-то хорошее.

Я наконец оделся. Сходил в ванную и плеснул в лицо воды, причесался. Если б и лицо тоже можно было причесать, подумал я, да вот никак.

Я вышел.

– Ви.

– Да?

– Не злись слишком сильно. Дело не в тебе. Дело в кире. Так уже было раньше.

– Ладно, тогда тебе не следует столько пить. Ни одной женщине не нравится, если ее после бутылки ставят.

– Чего ж ты на меня тогда ставила?

– Ох, прекрати!

– Послушай, тебе деньги нужны, малышка?

Я потянулся за бумажником и извлек двадцатку. Протянул ей.

– Боже, какой ты милый в самом деле! Рукой она провела мне по щеке, нежно поцеловала в уголок рта.

– Веди машину осторожнее.

– Конечно, малышка.

Я вел машину осторожнее – до самого ипподрома.

Меня притащили в кабинет советника в одну из задних комнаток второго этажа.

– Ну-ка, посмотрим, как ты выглядишь, Чинаски. Он оглядел меня.

– Ой! Ты плохо выглядишь. Я лучше таблетку приму.

И точно – открыл пузырек и проглотил таблетку.

– Ладно, мистер Чинаски, нам бы хотелось знать, где вы были последние два дня?

– В трауре.

– В трауре? В трауре по чему?

– Похороны. Старый друг. Один день – упаковать труп. Другой – помянуть.

– Но вы не позвонили, мистер Чинаски.

– Н-да.

– А я хочу вам кое-что сказать, Чинаски, не для протокола.

– Валяйте.

– Когда вы не звоните, знаете, что вы этим говорите?

– Нет.

– Мистер Чинаски, вы говорите: «На хуй этот почтамт!»

– Правда?

– И, мистер Чинаски, вы знаете, что это значит?

– Нет, что это значит?

– Это значит, мистер Чинаски, что почтамт пошлет на хуй вас!

Тут он откинулся назад и посмотрел на меня.

– Мистер Фезерс, – сказал я ему, – вы можете идти к черту.

– Не залупайся, Генри. Я могу устроить тебе веселую жизнь.

– Просьба обращаться на вы и называть меня полным именем, сэр. Я прошу элементарного уважения.

– Вы просите у меня уважения, но…

– Правильно. Мы знаем, где вы оставляете машину, мистер Фезерс.

– Что? Это угроза?

– Черные меня здесь любят, Фезерс. Я их одурачил.

– Черные вас любят?

– Они дают мне попить. Я даже ебу их женщин. Ну, пытаюсь.

– Хорошо. Это выходит из-под контроля. Просьба вернуться на свое рабочее место.

Он протянул мне повестку. Забеспокоился, бедняга. Не одурачивал я черных. Никого я не одурачивал, кроме Фезерса. На его месте любой бы забеспокоился. Одного надзирателя столкнули с лестницы. Другому располосовали задницу. Третьего ткнули ножом в живот, пока он ждал зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу в 3 часа ночи. Перед самым центральным участком. Мы его больше не видели.

Фезерс вскоре после нашего разговора перевелся из центрального почтамта. Точно не знаю куда. Но подальше.

Однажды утром, часов в 10, зазвонил телефон:

– Мистер Чинаски?

Я узнал голос и начал обласкивать себя.

– Умммм, – ответил я.

Это была мисс Грейвз, сука та.

– Вы спали?

– Да, да, мисс Грейвз, но продолжайте. Все в порядке, все в порядке.

– Что ж, вы получили допуск.

– Уммм, уммм.

– Следовательно, мы уведомили плановый класс.

– Уммхмм.

– И вам надлежит сдать свой гэ-эр-один через две недели, начиная с сегодняшнего дня.

– Что? Погодите минуточку…

– Это все, мистер Чинаски. Приятного вам дня. Она повесила трубку.

Ладно, я взял план и стал связывать все с сексом и возрастом. Тут этот парень живет в этом доме с тремя бабами. Одну он хлещет ремнем (ее имя – название улицы, а возраст – номер сектора); другую вылизывает (то же), а третью шворит по старинке (то же). А тут – все эти пидарасы, и одному из них (его зовут Манфред-Авеню) 33 года… и т. д., и т. п.

Я уверен, меня бы до стеклянной клетки просто не допустили, если б знали, о чем я думал, глядя на эти карточки. Все они были мне как старые друзья.

Все равно, однако, некоторые из моих оргий перемешались. В первый раз я выкинул 94.

Через десять дней, когда вернулся, я уже твердо знал, кто из них что кому делает.

Я раскидал все 100 процентов за пять минут.

И получил официальное письмо с поздравлениями от Городского Почтмейстера.

Вскоре после этого меня ввели в штат, что давало мне восемь часов ночной смены, а это гораздо лучше двенадцати, и оплаченный отпуск. Из 150 или 200 человек, что пришли сюда в первый раз, нас осталось только двое.

Потом я познакомился на почте с Дэвидом Дженко. Молодой, белый, чуть за двадцать. Я совершил ошибку и заговорил с ним – что-то насчет классической музыки. Случилось так, что я торчал на классической музыке, поскольку это единственное, что я мог слушать, когда пил пиво в постели рано утром. Если ее слушать каждое утро, что-нибудь да запомнишь. А когда Джойс развелась со мной, я по ошибке упаковал два тома «Жизнеописаний классических и современных композиторов» в один из своих чемоданов. Жизнь большинства этих людей была такой мукой, что я читал о них с удовольствием и думал: что ж, я тоже в аду, а музыку сочинять даже не умею.

Но я распустил язык. Дженко с каким-то еще мужиком спорили, а я уладил их спор, сообщив дату рождения Бетховена, когда он написал Третью симфонию, а также обобщенное (хоть и смутное) представление о том, что о Третьей говорили критики.

Для Дженко это было слишком. Он немедленно принял меня за ученого человека. Усевшись на табуретку рядом со мной, он начал стонать и кряхтеть, одну долгую ночь за другой, о страдании, захороненном в глубине его терзаемой и обозленной души. У него был ужасно громкий голос, и он хотел, чтоб его слышали все. Я раскидывал письма, я слушал, слушал и слушал, думая: что же мне теперь делать? Как заставить этого несчастного безумного ублюдка заткнуться?

Каждую ночь я шел домой, и меня подташнивало и кружилась голова. Он убивал меня звуком своего голоса.

Я начинал в 18.18, а Дейв Дженко приходил на работу только к 22.36 – могло быть и хуже. Уходя в 22.06 на тридцатиминутный обеденный перерыв, я обычно возвращался к тому времени, как он уже приходил. Заходил он и сразу начинал искать табурет рядом с моим. Дженко изображал себя великим мыслителем, а также разыгрывал великого любовника. По его словам, прекрасные молодые женщины ловили его в вестибюлях, преследовали на улицах. Не давали ему роздыху, бедняге. Но я ни разу не видел, чтобы он заговаривал с женщинами на работе – да и они с ним не общались. И вот он входил:

– ЭЙ, ХЭНК! ЧУВАК, НУ И ОТСОСАЛИ МНЕ СЕГОДНЯ В НАТУРЕ!

Он не говорил – он орал. Он орал всю ночь напролет.

– ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ, ОНА МЕНЯ ЧУТЬ НЕ СЪЕЛА! ДА ТАКАЯ МОЛОДАЯ! НО НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОФИ!

Я зажигал сигарету.

Затем вынужден был выслушать, как он ее встретил:

– ХЛЕБА НАДО БЫЛО КУПИТЬ, ПОНЯЛ! Затем – до последней подробности – что она сказала, что он ответил, что они делали, и т. д.

В то время вышел закон, чтобы почтамт платил подменным сортировщикам полторы ставки. Поэтому все сверхурочные почтамт перекинул на штатных работников.

За восемь или десять минут до конца моей обычной смены в 2.48 включался интерком:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на час сверхурочно!

Дженко улыбался, гнулся вперед и вливал в меня еще своего яда.

Затем, за восемь или десять минут до окончания моего девятого часа, интерком включался снова:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на два часа сверхурочно!

Затем, за восемь минут до моего 10-го часа:

– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на три часа сверхурочно!

А тем временем Дженко не закрывал рта:

– СИЖУ Я В ЭТОЙ АПТЕКЕ, ПОНИМАЕШЬ? ВХОДЯТ ДВЕ КЛАССНЫЕ ДЕВКИ. САДЯТСЯ ПО ОБЕ СТОРОНЫ ОТ МЕНЯ…

Мальчишка меня добивал, но я не мог найти выхода. Я вспоминал остальные места, где работал. Везде ко мне прибивался какой-нибудь псих. Я им нравился.

Затем Дженко вывалил на меня свой роман. Печатать он не умел, поэтому дрянь эту напечатала ему профессиональная машинистка. Роман был переплетен в причудливую черную кожаную тетрадь. Название очень романтичное.

– СКАЖЕШЬ ПОТОМ, ЧТО ТЫ ОБ ЭТОМ ДУМАЕШЬ, – сказал он.

– Ага, – ответил я.