Воспитание мальчиков - Нестерова Наталья

Маме удалось сформировать то, что в психологии называется базовым доверием к миру. Базовым — потому что это основа становления личности. Считается, что привить доверие к миру может только мать. В первые месяцы жизни ребенок не воспринимает себя как отдельное от мамы существо. Затем мамины ласки, кормление, сознание того, что она всегда под рукой, рядом, всегда придет на помощь, что «никогда я не останусь один, без маминой защиты», создает доверие к миру. Сначала — к маме, потом — к окружающим, к миру. Отсутствие этого бессознательного доверия имеет самые плачевные последствия: от покореженной личности взрослого человека до смерти младенца. В приютах брошенные младенцы даже при хорошем уходе могут умирать. Задолго до того, как ученые вывели термин «депрессия младенцев», монахини привязывали новорожденных сироток к телу: одного спереди, другого сзади — так и ходили, выполняя свою работу. И дети перестали умирать по непонятным причинам.

Никаких психологических теорий ни я, ни мама не ведали, начиталась об этом я гораздо позже, когда практической пользы подобные знания уже не имели. Но когда я уходила из дома, годовалый Митя и трехлетний Никита не заходились в крике, а спокойно махали мне ручкой на прощание. С бабушкой они себя чувствовали в безопасности. Их любовь к бабушке прошла все естественные этапы: от щенячьей привязанности в детстве до восхищения бабушкиными человеческими качествами и умом в юности. Мои дети не были обделены тем, без чего я тосковала ребенком отчаянно. Любовь бабушки и к бабушке нисколько не принижает любовь мамы и к маме. Напротив, только дополняет и усиливает. Человек вообще и ребенок в особенности может принять и выдать столько любви, сколько будет предложено. Это называется богатством души, а его никогда не бывает через край.

Митя и Никита иногда потешно выражали свою любовь к бабушке. Как правило — после разлуки, пусть и короткой.

— Бабушка, — говорил Митя, — когда ты будешь старенькой-старенькой и беззубой, я тебе всю еду буду жевать.

Никита не мог оставаться в стороне:

— А я, бабушка, на тебе женюсь, когда вырасту! На беззубой!

— Договорились! — смеялась мама.

Она любила внуков с равной силой. Думаю, что маме и в голову никогда бы не пришло выделять одного из них.

Разговаривая однажды с соседкой по даче, я сказала, что сегодня приедет мой любимый младший сын. На лице соседки появилось смущение, растерянность, борение чувств.

— Наташа! — не выдержав, покачала она головой. — Ты ведь не глупая женщина! Как ты можешь такое говорить? Твоя мама не такая! Никита у тебя замечательный!

— Конечно. У меня два любимых сына: любимый старший и любимый младший.

Я действительно не могу понять, как одного ребенка можно любить больше, чем другого. Все равно, что левую руку оберегать больше, чем правую. Возможно, если бы детей было полтора десятка? Но и пятнадцать рук были бы равно полезны и дороги.

Когда я читаю или мне рассказывают про семьи, где есть любимчики, про первого ребенка, брошенного в роддоме, а второго трепетно любимого, воспитываемого в неге и ласке, я чувствую некое биологически-интеллектуальное бессилие. Я не могу этого понять, как не могу представить электричество — движение электронов, — вообразить электроны я не способна.

Мама очень не любила ссоры, громкие выяснения отношений. Если между мной и мужем вспыхивала перепалка, мама тут же поднималась, чтобы уйти в другую комнату.

— Александра Семеновна! — взывал муж. — Объясните Наташе, что она не права.

— Разбирайтесь сами, — отвечала мама.

А потом говорила мне, что ссориться нельзя.

— Да как прожить без ссор? Мы ведь не святые.

— Нельзя поддаваться гневу, — объясняла мама, — и говорить жестокие слова, несправедливые, о которых потом пожалеешь. Слово — это оружие, которое наносит рану. Много ран — и человек погибнет, вернее, погибнет то, что связывает дорогих людей.

В другой раз мама сказала мне, что незаслуженные оскорбления и уничижительные характеристики, в пылу ссоры брошенные, — как толчок в спину.

Можно дотолкаться до того, что человек в пропасть свалится.

Впрочем, наставляла меня мама напрасно. Я и сама ненавижу бурление негативных страстей, вспышки злости и проявление бездумного гнева. Когда знакомые, приятели, друзья и подруги переженились, когда вступили в фазу бытового сосуществования, я с великим удивлением обнаружила, что некоторые друзья — настоящие деспоты, а милые приятельницы истерят так, что после ссор в доме вся посуда побита.

— Только не говори мне, что вы с Женей ни разу не подрались, — заявила мне одна приятельница.

— В каком смысле подрались? — не поняла я. — Ты хочешь сказать, что Андрей тебя стукнул… стукал… то есть… как бы… рукоприкладствовал. Андрей? Никогда не поверю.

— Ага! Он меня об стенку шмякнул, а я ему ногой ниже пояса. Чего ты вылупилась? Сама знаешь, как это бывает.

Чего не знаю, того не знаю. И даже допустить не могла. Потом, в книгах, у меня прорывалось некое рефлексирующее сожаление: эх, поистерить бы на полную катушку! Чтоб не губы кусать, не давиться слезами, не терзаться в одиночестве, а буянить: орать, что с языка несется, рукам волю дать, хрустальные вазы об пол бить или в мужа запускать. Нельзя. Не умею, и мама всегда презирала эффектное поведение.

Вы обратили внимание, что на свадьбах, произнося тосты, женато-замужние гости чаще всего призывают к терпению как высшей доблести семейной жизни? Молодым, жениху и невесте, в данный момент пребывающим на Олимпе любви, эти пожелания как горох об стенку, тривиальная житейская мудрость. Чтобы терпение в себе взрастить, надо начать есть свой пуд соли. А до свадьбы какая соль? Сплошной мед.

Моя мама обладала великим терпением — возможно, самым благородным человеческим качеством.

У нее было тяжелое детство, полуголодная юность, нищая молодость, ее муж (мой папа) исковеркал ей жизнь, она мечтала о детях, но приобретенные на работах военных лет болезни не позволяли забеременеть. Её лечили кошмарно — уколами вводили в мышцу молоко, начиналось воспаление, температура за сорок, ударно боролись с ним лошадиными дозами лекарств, все бесполезно. Маме было двадцать восемь, когда я, в виде крохотного сперматозоида, пролезла через спайки, и мама понесла. Она давно отчаялась, не могла понять, что с ней происходит, пошла к врачу. Маму заподозрили в попытке аборта, которые были тогда запрещены, грозили отдать под суд. А мама не могла поверить своему счастью. Рождалась я в диких маминых муках — двое суток длились схватки, мама вконец обессилела, акушерки накинули ей простыню на живот и повисли с двух сторон. Выдавили меня. Стенки деревянного ящика от овощей ватой обложили и меня поместили — наблюдать, какие уродства у этого младенца обнаружатся. Я орала голодная, а мама, едва в себя пришла, ползла по стенке ко мне. Маму хватали на полпути и отправляли обратно в палату. Так три дня, наверное, самых страшных в маминой жизни. Никаких отклонений у меня не проявилось, я родилась крупной, активной и очень голодной. Своенравной, бесконечно фантазирующей, вечно экспериментирующей, скрытной и эмоциональной одновременно, как показала дальнейшая жизнь. В одиннадцать лет после череды ангин у меня случилось осложнение: опухли суставы и заболело сердце. Перед мамой был выбор: отца спасать от алкоголизма или меня от приобретенного порока сердца. Двоих инвалидов даже мама не могла потянуть и выбрала меня, с отцом разошлась.

Это был подвиг длиною в пять лет: весной и осенью, во время обострений, меня клали в больницу, летом отправляли в санаторий в Евпаторию. Путевки доставал правдами и неправдами Бажанов, директор маминого ПТУ. Я даже не знаю, с чем сравнить, как сложно было достать путевку. Как теперь — вертолет в личное бесплатное пользование.

Евпатория по праву считалась детским курортом. У меня многое сохранилось в памяти, но воспроизведу только одну картинку. Из санаториев к морю в окружении воспитательниц идут строем в колоннах по два дети. Многие — после полиомиелита, хромые, с вывороченными сухими ножками. Но и те, кто с виду без дефектов, больные — ревматики, гастритики, артритики… Вот движемся мы, внешне веселые и беззаботные, а внутри точат болезни.

У нас два варианта жизненного расклада: или нас подлечат и к моменту полового созревания мы подойдем в относительном благополучии — тогда, после кардинальной перестройки организма, есть вероятность навсегда забыть о детской хвори. Или не подлечат, тогда на всю оставшуюся жизнь ты — хронический больной, инвалид.

Я видела последствия. Мы знали друг друга, ведь периодически лежали в единственной городской кадиевской детской больнице. Я выздоровела, благодаря маме, окончательно. А многие дети вступили в подростковую жизнь с диагнозами, от которых уже не избавишься.