Лондонские поля - Эмис Мартин

Дрогнувшим голосом она назвала ему семь цифр.

— Вот и чудненько, — сказал Кит.

В задумчивости возвращался Кит в «Черный Крест». В планах у него было несколько порций выпивки, которые способствовали бы раскрепощению бросковой руки, после чего он собирался основательно пометать дротики. На Портобелло-роуд он наткнулся на Гая Клинча — тот, по-видимому, рылся в краденых книгах, разложенных на одном из лотков. Кит никогда не уставал удивляться тому, что книги могут приносить деньги.

Окликнув Гая, он остановился на несколько слов. Он считался с этим парнем. Круг его знакомств определенно расширялся. В том, к примеру, что Кит был представлен леди Барнаби, основная заслуга принадлежала Гаю. Вот так это и делается: все благодаря связям старого приятеля… Кит, конечно же, и прежде был дружен с людьми вроде Гая — когда сидел. Тех забирали главным образом за мошенничество, или наркотики, или неуплату алиментов. Белые воротнички. Они были приятны (как приятен Гай); они были человечны; они выказывали тебе уважение, не желая день-деньской подвергаться побоям. Но Гай не был в тюрьме. Он жил в огромном доме на Лэнсдаун-креснт. По убеждению Кита, люди, подобные Гаю, испытывают восхищение и даже зависть к трудягам, таким, каков он сам. По некоей причине. Возможно, потому, что те живут чуть тверже, чуть жестче, и это проявляется как в работе, так и в развлечениях. И теперь, когда Гай игриво спросил его насчет удачи (имея в виду, конечно же, Николь), Кит замахал на него руками, разразился смехом человека нелегкой жизни и сказал, что у него и так слишком много пташек, если на то пошло.

Они распрощались. Планы Кита переменились. Он заглянул в «Мекку», свою букмекерскую контору, провел там несколько дорогостоящих минут, а затем поспешил выполнить кое-какую работенку.

Кит воспользовался тяжелым дверным молотком. Дверь медленно приотворилась, и на него умоляюще прищурилась старушечья мордочка. Бледные голубые глазки, поначалу исполненные крайней осторожности, теперь, казалось, так и лучились радостью.

— Ах, Гарри! Доброго вам дня!

— И вам доброго дня, леди Би, — сказал Кит, протискиваясь мимо нее в дом.

Леди Барнаби было семьдесят семь, и она не была одной из пташек Кита. Ни в коем разе.

В холостяцкие свои годы Кит был отъявленным ловеласом. Сущим сердцеедом. По правде сказать, выдающимся бабником. Даже Клайв, его кобель, в самую лучшую свою пору не был озабоченнее и неразборчивее, и если он был решительно не способен позволить запаху самки проплыть мимо себя без того, чтобы не броситься ему вослед, уткнув нос в землю и, точно шарф, перекинув язык через плечо, то к Киту это относилось в еще большей степени. Затем произошли перемены, он стал нести ответственность — за Кэт, свою жену, и за Ким, их дочурку. И теперь все было иначе. Теперь Кит держал свою неугомонную натуру на привязи, ограничиваясь мимолетными романчиками типа тех, что могут случиться у любого современного молодого бизнесмена во время деловой поездки (допустим, с женой, или сестрой, или дочерью, или матерью какого-нибудь кидалы в Ист-Энде, куда Кит ездил за своей парфюмерией), плюс нечастыми шалостями неподалеку от дома (с Игбалой, матерью-одиночкой из соседней квартиры), плюс теми необычными встречами, что случаются, когда фортуна улыбается юным любовникам (к примеру, во время закрытия, в туалете), плюс тремя постоянными, давнишними подружками — Триш Шёрт, Дебби Кенсит, которая была особенной, и Энэлайз Фёрниш. И это все.

Самой интересной, самой показательной, самой современной была непредсказуемая, полная извилистых фантазий Энэлайз. Капризная, высокомерная, мечтательная и ненадежная, подверженная приступам паники, склонная к обморокам и истерической слепоте, Энэлайз, по мнению Кита, отличалась напряженной умственной жизнью. Она читала книги и писала стихи. Она слала письма всевозможным знаменитостям. Она околачивалась рядом с телестудиями, концертными залами и даже с Институтом современного искусства. В письма, которые она отправляла тем, чьи лица видала по телевизору или в газетах, Энэлайз Фёрниш частенько вкладывала свои фотографии; благодаря этому ей нередко отвечали. И не то чтобы фотографии эти были непристойны, откровенны или чувственны. Отнюдь. Сделанные кем-нибудь из ее покровителей (жалких, скованных типов, платонических спутников: лишенная воображения, она совершенно ошибочно полагала, что те любят ее за ее ум), эти фотографии изображали Энэлайз в разных задумчивых позах — глядящей в окно или, может, где-нибудь на лесной полянке, наклоняющейся, придерживая платье, чтобы коснуться цветка. Однако же ответы приходили — осторожные, льстивые, вкрадчивые. Почему? О чем говорили эти фотографии? Широта ее глаз сообщала о неуемной мечтательности; лоб выдавал в ней ту, которой можно лгать, и не без успеха; что же до широкого рта и окрашенных хною волос, то они позволяли предположить, что когда Энэлайз вам отдастся, то отдастся она вам очертя голову и вряд ли станет поднимать шум. Что касается самого последнего, то ее внешность была обманчивой. Она сама была обманчивой, но непредсказуемо. Кроме того, она обладала фигурой, исполненной женственной силы и красоты, за исключением ног (которые были толстыми и которые она прятала до самого решающего мгновения. Эти ноги были проклятием всей ее жизни). То, что ты делала с этими знаменитостями, происходило не по твоей вине. Здесь действовали иные правила. Тебя уносило потоком. И когда все заканчивалось (а обычно все заканчивалось быстро), ты, вопреки естеству, оставалась наедине со своими альбомами фотографий и газетных вырезок, своими стихотворениями и железнодорожными билетами, своими воспоминаниями и сновидениями, своими телефонными звонками его жене и детям, своими письмами редакторам всех бульварных газет.