Киномания - Рошак Теодор

Меня сон не брал; я подошел к книжному шкафу, в котором были три полки — книги по садоводству, естественной истории, географии. Эти книги, казалось, были зачитаны больше других — корешки потрескались, уголки страниц потрепаны. За ними стояли книги немецких классиков — сказки братьев Гримм, Э. Т. А. Гофман. Старые издания, они успели покрыться пылью. О кино была всего одна книга — «От Калигари до Гитлера» Кракауэра. Но с другой стороны, зачем одному из величайших режиссеров века киноведческие книги? Были тут и несколько гностических евангелий и катарских трактатов. Как и на его немецких книгах, на этих томах образовалась корка из пыли и плесени. Единственные английские книги, которые попались мне на глаза, были антологии Верна и Конрада, «Хрустальный век» Хадсона, «Занони» Булвера-Литтона, несколько детективов Раймонда Чандлера… и, к счастью, сборник С. Дж. Перельмана^{361}, который я сразу же решил позаимствовать. Единственная юмористическая отдушина на пути отсюда и в вечность^{362}.

На его подушке обложкой вверх лежала открытая книга. Сочинения Эдгара По с обширным комментарием. Том был утыкан исписанными закладками. Немецкие его каракули я не мог разобрать, но видел, что передо мной. Собрание карандашных рисунков: квадратики киноэкранов с изящными, маленькими набросками — сценарий в работе. Мысленное кино. Лучшее, что старик мог себе позволить в своем одиночном заточении, имея карандаш и бумагу. Печально. Печально.

Я улегся на кровать и, поскольку больше мне делать было нечего, начал читать с того места, где остановился он. Последняя строфа стихотворения:

• Потухли огни^{363}, догорело сиянье!
• Над каждой фигурой, дрожащей, немой,
• Как саван зловещий, крутится завеса,
• И падает вниз, как порыв грозовой —
• И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют,
• Они утверждают, объятые тьмой,
• Что эта трагедия Жизнью зовется,
• Что Червь-победитель — той драмы герой!

Я никогда не относился к По всерьез; если смотреть на его творения как на литературу ужасов, то время свело их до уровня вульгарности. Но в ту ночь, когда я заблудился в тупике вселенной, из которого нет обратного пути, готическая элегия обдала меня холодом, несмотря на южную ночь. Тени вокруг сомкнулись в костлявый кулак. Я в ужасе слушал тяжелое похрапывание хозяина — древний старик, что пытается вдохнуть густой воздух в свои слабые, еле работающие легкие. Вот, значит, что он читал перед сном, рисуя образы разложения и смерти. Да, он был настоящим сироткой бури, даже в изгнании и унижении.

Испытав внезапный приступ клаустрофобии, я направился на крылечко, а проходя мимо стола, ухватил открытую бутылку бренди. Теплый и тяжелый воздух был насыщен сладкими ароматами из сада старика. Пьянящие запахи плодородия мгновенно вытеснили страшные образы стихотворения. Я тяжело опустился на ступеньки и сделал несколько глотков из бутылки. Разглядывая звезды на горизонте, я увидел Южный Крест — там, где говорил старик. Значит, здесь юг. По крайней мере это я сегодня узнал. Если у меня когда-нибудь появится возможность бежать, то, уж конечно, не в том направлении. Следующая остановка — боже ты мой! — Антарктида. Сердце у меня застучало с перебоями. Я находился на самом краю земли. Я сделал еще один большой глоток бренди и растянулся на дощатом полу крылечка, уйдя целиком в созерцание холодных звезд, ледовых ландшафтов. Данте считал, что в центре земли — лед. Дальше всего от огня божественной любви.

Когда я проснулся, заря укрывала небеса прозрачной световой занавесью. Знакомый щебет — голодные и драчливые птицы наполняли утренний воздух пением точно так же, как и в моей части острова. Суставы у меня немного затекли, но я, чувствуя себя хорошо отдохнувшим, поднялся и заглянул в бунгало. Мой хозяин по-прежнему похрапывал, горбясь на стуле. Я решил оставить его — пусть предается наркотическим снам. Но прежде чем уйти, я собрал раскиданные остатки моей рукописи. Ведь это же, в конце концов, была моя работа! Около десятка страниц отсутствовало, но какая разница? Я связал рукопись своим ремнем и отправился домой.

Следующий свой визит я решил нанести через несколько дней. Спешки никакой не было. Пребывание в обществе моего престарелого сокамерника отнюдь не воодушевляло. Напротив, пользоваться гостеприимством мертвеца — от этого мороз продирал по коже. Такое можно было принимать только маленькими порциями, особенно если тебе придется провести десять, двадцать, тридцать лет в его компании. (Я вспомнил слова Зипа: «Эти треклятые сироты не умирают».) Что за мысль! И потом, я был занят рукописью. Я разложил ее по страницам — не хватало лишь пятнадцати (может, валяются где-то в его бунгало) — и начал продираться через пометы Касла. Его почерк напоминал шифр, к тому же писал он по-немецки. Но даже если бы он писал по-английски, мне вряд ли удалось бы расшифровать и половину написанного. Все же я разобрал достаточно, чтобы понять, сколько всего упустил или неправильно понял.