Беатриче и Вергилий - Мартел Янн

— «Но иного не дано».

— «Но иного не дано», — повторил Генри.

— Прошу. — Таксидермист открыл входную дверь, выпуская гостя. — Реальность неуловима. Ничто не поддается описанию, даже простая груша. Время все сжирает.

Одарив Генри образом Времени, с огрызком съедающего грушу, таксидермист захлопнул дверь, едва не прищемив ему нос. Затем скрежетнул ключом, перевернул табличку на «Закрыто» и скрылся в мастерской. Бесцеремонность, граничившая с грубостью, Генри не обидела — он понял: здесь ничего личного, этот человек так ведет себя со всеми.

По крайней мере, Эразм был ему рад — пес скакал, повизгивая от счастья.

Генри не успел задать еще один вопрос: в авторской ремарке значились обезьяна, ослица, дерево и живописный пейзаж, а также «парнишка и два его дружка». Значит, в пьесе действуют люди?

Дома он рассказал Саре о втором визите к таксидермисту:

— Ну и тип, доложу тебе! Угрюмый барсук! Пьеса — черт-те что. Персонажи — обезьяна и ослица, которые живут на огромной рубашке. Невероятный вымысел, но, знаешь, кое-что в нем напомнило о холокосте.

— Тебе всюду чудится холокост.

— Так и знал, что ты это скажешь! Но там есть выразительный намек на полосатые робы.

— И что?

— В концлагерях…

— Я знаю о полосатых робах узников. Но капиталисты с Уолл-стрит тоже носят полосатые рубашки.

Или, скажем, клоуны. В шкафу любого человека есть полосатая рубашка. — Может, ты и права.

Генри был задет. Сара давно потеряла интерес к холокосту — во всяком случае, к тому, что муж поглощен этой темой. Но она ошибалась, говоря, что во всем он видит холокост. Наоборот, в холокосте он видел все: и жертв концлагерей, и капиталистов, и даже клоунов.

†

В субботу Генри и Сара отправились за приданым своему первенцу, который уже был на подходе. Улыбка не сходила с их лиц, когда они покупали коляску, колыбель, беби-слинг, распашонки и ползунки.

Генри вдруг пришло в голову заглянуть к таксидермисту, чей магазин располагался неподалеку, и Сара согласилась. Это было ошибкой, ибо визит не удался. Сара оценила выразительность окапи, но магазин ей не понравился. Увидев таксидермиста, она съежилась. Пытаясь вызвать в ней восторженный отклик, Генри провел ее по складу, но в ответ на все его реплики она лишь механически кивала. Хозяин тоже смотрел букой. Говорил один Генри.

Еще не добравшись до дома, супруги поругались.

— Он мне помогает, — отбивался Генри.

— Чем это он помогает! Тем, что впарил тебе омерзительный череп? Что это за чудище? Он — Иорик, ты — Гамлет?

— Старик подбрасывает идеи.

— Ах, извините, я забыла! Обезьяна и ослица! Винни-Пух встретил Холокоста!

— Вовсе нет.

— ЖУТКИЙ МУЖИК! ТЫ ЧТО, НЕ ВИДЕЛ, КАК ОН НА МЕНЯ ПЯЛИЛСЯ?

— Чего ты орешь-то? Беременных всегда разглядывают. Тебе-то что, с кем я общаюсь? Мне нравится его магазин. Это…

— ВОНЮЧЕЕ ПОХОРОННОЕ БЮРО! ХОРОШЕНЬКАЯ КОМПАНИЯ — ЧУЧЕЛА ДОХЛЫХ ЗВЕРЕЙ И ЗАТРАПЕЗНЫЙ СТАРИКАШКА!

— Предпочитаешь, чтобы я торчал в баре?

— НЕ В ТОМ ДЕЛО!

— Кончай орать, а?

— ИНАЧЕ ТЫ НЕ СЛЫШИШЬ! Окруженные пакетами с приданым, Генри и Сара вели полномасштабную склоку.

†

На другой день Генри спозаранку ушел на музыкальный урок. События сговорились подправить ему настроение. Сначала учитель музыки ошарашил подарком.

— Я не могу это принять, — сказал Генри.

— Что за разговоры! Он достался мне от доброго приятеля, моего бывшего ученика, который уже сто лет им не пользовался и хотел от него избавиться. Я получил его за бесценок. Чего ж ему зазря пропадать?

— Давайте я заплачу.

— Только через мой труп! Расплатитесь хорошей игрой.

Генри держал в руках великолепный кларнет системы Альберта.

— Полагаю, вы созрели для Брандвейна^[15], — добавил учитель. — Вот сегодня и начнем.

«Наверное, мой черный юл слегка воспарил», — подумал Генри.

Вообще-то он занимался постоянно. В этом ему помогали две хитрости. Первая: один закуток квартиры был отведен исключительно под музыкальные занятия — пюпитр, стопка нот, вычищенный кларнет, чашка с теплой водой для споласкивания мундштука. Вторая: он упражнялся часто, но маленькими порциями, не больше пятнадцати минут. Обычно Генри занимался перед каким-нибудь неотложным делом. Если игралось хорошо, он с сожалением прерывал репетицию и жаждал скорее ее возобновить, а если плохо, запланированное дело вынуждало остановиться, не поддавшись уговорам унылого озлобления вышвырнуть кларнет в окно. Эти ухищрения позволяли музицировать три-четыре раза в день.