Киномания - Рошак Теодор

Поскольку это занятие отвлекало мой взгляд от экрана, я в конце концов осознал, что помещение вокруг меня изменилось. Оно наполнилось пульсирующим, неярким светом. Изображение, отражаясь от экрана, создавало ту самую призрачную атмосферу, в которую я погрузился впервые давным-давно — когда увидел Иуду и попал под гипнотическое воздействие фликера. Как жаль, что у меня больше не будет возможности изучить этот эффект или хотя бы вторично ощутить его воздействие. Пленка, как и предсказывал ее создатель, гибла прямо у меня в руках — рвалась и кусками ложилась на пол после единственного сужденного ей просмотра.

А на экране продолжалось бесконечное шествие обреченных толп. Если бы проектор не отвлекал моего внимания, я теперь, вероятно, был бы полностью захвачен этой сценой; я все еще пребывал в ожидании — когда же распадется разрушающаяся поверхность, что наконец и случилось. Я уверен, что это произошло задолго до того, как мои глаза зафиксировали их появление — тоненькие, толщиной в волосок трещинки начали разделять толпу. Они углублялись и ширились. Из-за них появлялось что-то, что и я хотел, и страшился увидеть. Меня вдруг ошарашила мысль — такая яркая, словно она была записана на звуковой дорожке: мы живем на пленке, на пленке, образующей поверхность пузыря, а все настоящее находится под ней и только и ждет возможности прорваться на поверхность, поглотить нас, забрать в себя. И оно, это настоящее, вряд ли принадлежит миру добра.

Что же появлялось? Свет, и такой яркий, что становилось больно глазам. Малые частички отрывались от изображения, будучи захвачены этим сиянием. Как ему удалось добиться такой необыкновенной интенсивности света? Наконец свет начал складываться и сморщиваться, обретать тени, форму. Он приобрел знакомые очертания — ядерный гриб поднимался выше и выше, но так медленно, что я разглядел что-то внутри этого атомного облака. Кажется, глаз — да, глаз. Единственный, жуткий немигающий глаз смотрел на меня, сверлил меня своим жестоким взглядом. Меня охватил какой-то иррациональный страх — мне захотелось спрятаться. Я не хотел, чтобы этот глаз видел меня, потому что знал: он пришел, чтобы меня судить. Я зарделся, понимая, что реагирую слишком уж по-детски. Именно такое чувство возникло у меня, когда я совсем мальчишкой увидел, как на экране появилось какое-то чудовище, — я попытался залезть под кресло. Но нынешний монстр являл собой всего лишь глаз… если только там действительно был глаз.

Прежде чем я успел решить это окончательно, он исчез. Или, по крайней мере, мне показалось, что он исчез, а вместо него, к счастью, возник белый экран. Ничего. Только белый заправочный конец пленки — тянется, тянется и тянется. Но не так. Как и чернота, заполнившая экран в конце «Теней над Синг-Сингом», эта белизна приковывала к себе внимание. В том, что я видел, был какой-то захватывающий ритм, оно словно пальцем грозило мне в темноте помещения — ощутимое покалывание где-то в глубине сетчатки уходило все глубже и глубже. Я обнаружил маленькую вращающуюся точку на экране. Да, именно это я и предполагал увидеть. Или то был обман зрения? Поначалу я никак не мог определить. В пульсирующей белой пустоте точка двигалась и увеличивалась в размерах. Да, она была там на самом деле. У нее имелись крылья. Это была черная птица — рисованная, процарапанная на пленке. И не плавная анимация, а грубая, дергающаяся.

Ничего особенного. Но я чувствовал, что здесь крылось обещание утешительной тьмы. Мои глаза ждали ее. Она занимала на экране все большее пространство, потом, словно дразнясь, исчезла, вернулась, стала набухать. Я с нетерпением ждал ее — ее наступление будет концом просмотра, концом нервного напряжения. Она станет убежищем — от света, от грибообразного облака, от мстительного глаза. Темный силуэт перекрыл мне видимость, заполнил экран черной птичьей грудью, впитал в себя свет, все привел в состояние покоя.

И на этом фильм закончился. «Конец» подошел к концу.

Басби Беркли при распятии я так и не видел. Двадцать девятая катушка, на которой, по его словам, был запечатлен этот необыкновенный миг, превратилась, как и все остальное, в прах и несколько фрагментов. Но я и мысли не допускал, что на ней может находиться еще более сильный пример фликера. «Конец» по силе воздействия являл максимум того, что я мог переварить, причем достигнуто это было самыми примитивными средствами — лезвием бритвы и несколькими кусками ленты. Верил он в сиротскую версию учения или нет, но он сотворил апокалипсис, чтобы покончить со всеми апокалипсисами. Мое изгнание принесло мне хотя бы одно удовлетворение — подтвердило мою правоту. Он, как я и сообщил миру, был, несомненно, одним из величайших режиссеров.