Мой одесский язык - Соломатина Татьяна Юрьевна

– Господи! – говорит мой папа-коммунист. – Это нехорошо.

– Что нехорошо? – уточняю я.

– Такая красивая, умненькая девочка – и такое говоришь! – ласково укоряет он меня.

– Это не я говорю, а Эдика бабушка такое орёт. И ещё она дедушке Эдика говорит, что поц-аид хуже фашиста. Поговорка такая у неё, понимаешь? И ещё она называет Эдикиного дедушку Поцем Моисеевичем.

– Господи! – задирает к небесам голову мой папа-коммунист. – Господи, сделай так, чтобы моя дочка выросла безродной космополиткой.

– Кем, папа? Безбровой космонавткой?

Папа хихикает.

– Чего смешного?! – надуваюсь я.

– Нет, это я не над тобой смеюсь. Просто мы сейчас как раз переходим Еврейскую.

Я останавливаюсь и читаю табличку:

– Ул. Бебеля. Папа! Это улица Бебеля! Зачем ты говоришь, что она еврейская?

– Потому что она Еврейская. Тут, в Одессе, иногда странные шутки юмора отмачивают.

Мы некоторое время идём молча.

– Фельнер и Гельмер не аиды, – вдруг говорит папа. – Они венские зодчие. Архитекторы. Они спроектировали наш Оперный театр. Но в самом строительстве участия не принимали. Есть архитекторы, которые только проектируют. А есть и такие, которые и проектируют, и сопровождают строительство. Потому что просто проект – это ещё только начало. В любом строительстве нужны ещё и рабочие чертежи. Это такое… Ну, потом объясню. Такие чертежи, короче, где чуть ли не каждый гвоздь, на который прораб спецовку повесит, надо нарисовать. И вот такие вот рабочие чертежи и вообще сопровождение строительства нашего Оперного по проекту, – папа акцентировал следующее словосочетание, – венских архитекторов Фельнера и Гельмера выполнялись под присмотром Бернардацци, Гонсиоровского и Дмитренко. Это они каждый камень тут щупали, каждое стропило на крепость проверяли и по каждой штукатурке ладонями проводили. Обеспечивали и контролировали соблюдение технологий. А уж рабочих сколько было… Одесса – многонациональный город! – строго сказал папа, хотя мой папа и строгость – это как корова и клетка для попугая. – Вот послушай:

• Я жил тогда в Одессе пыльной…
• Там долго ясны небеса,
• Там хлопотливо торг обильный
• Свои подъемлет паруса;
• Там всё Европой дышит, веет,
• Всё блещет югом и пестреет
• Разнообразностью живой.
• Язык Италии златой
• Звучит по улице весёлой,
• Где ходит гордый славянин,
• Француз, испанец, армянин,
• И грек, и молдован тяжёлый
• И сын египетской земли,
• Корсар в отставке, Морали^[13].

Надо, кстати, как-нибудь сводить тебя в музей-квартиру Пушкина, – добавил папа в конце.

– А аиды где?

– Где аиды? – удивился папа.

– Ну вот и гордый славянин, француз, испанец, армянин, и грек, и молдаван тяжёлый, и сын египетской земли… А где аиды?

– Аиды… Тьфу ты! Евреи – это Воронцов. Воронцов и евреи. Они и построили этот город. Надстроили. Я потом тебе расскажу. Обязательно. Да ты и сама прочитаешь. Я только очень тебя прошу, при маме никаких этих твоих поцев-аидов, пожалуйста! И к тому же мы уже подходим! Видишь? Это Оперный!

Мы остановились где-то в квартале от здания театра. Оно было красивого естественно-театрального цвета. Не такое, как нынешнее, – выкрашенное под кремовый торт. Глядя на Оперный, я внезапно осознала всеми своими шестью, что со мной сегодня вечером случится что-то значительное, важное, огромное… Оно уже начало случаться, как только я увидела театр в перспективе улицы. Папа ничего такого не чувствовал, поэтому поглядел на часы, сказал: «У нас десять минут!» – и стремительно потащил меня, декламируя по дороге что-то для меня тогда невразумительное:

• Но уж темнеет вечер синий,
• Пора нам в оперу скорей:
• Там упоительный Россини,
• Европы баловень – Орфей.
• Не внемля критике суровой,
• Он вечно тот же, вечно новый,
• Он звуки льёт – они кипят,
• Они текут, они горят,
• Как поцелуи молодые,
• Всё в неге, в пламени любви,
• Как зашипевшего аи
• Струя и брызги золотые…
• Но, господа, позволено ль
• С вином ровнять do-re-mi-sol?

Оперный меня поразил весь, всем, всю и навсегда. Что на земле, что на небесах, что в царстве Аид – я никогда не забуду свой первый Оперный.

Бордовый бархат, потёртое золото, мраморные лестницы, чопорные старушки-билетёрши. Папа дал мне две монетки по пятнадцать копеек, и я купила первую в своей жизни театральную программку. Я коллекционировала их последующие лет пятнадцать и подозреваю, что этот бумажный хлам мои родители в один ужасный день выбросили. Огромные пухлые стопки театральных программок. Музыка, либретто, составы, оркестр, дирижёр… Заслуженные, народные… Чёрно-белые прямоугольники театральных программок Одесского оперного.