Мой одесский язык - Соломатина Татьяна Юрьевна

Возвращаемся. Провожаем Ленку. Еле отговариваемся от постели в её доме. Ворчит:

– Зачем вам та «Лондонская»?!

Мы – мол, проспим, далеко, переодеться…

– Стойте!!! – вдруг издаёт Ленка натуральный вопль отчаяния. – Ты же хотела тюльки с картошкой! Ты же как только позвонила, я купила! А тут то-сё, замоталась! Ой! Надо срочно почистить! Ты же хотела тюльки!

– Лена, Лена, какая тюлька, третий час ночи!

– Тюлька! Ты хотела тюльки! – мантроподобно бубнит Ленка, раскачиваясь, как старый еврей на молитве. – Её надо почистить и засолить!

– Да ложись спать! Завтра! То есть – утром!

– Нет, сегодня! То есть – сейчас!

Ленка наливает себе стакан красного вина, достаёт из холодильника огромную миску с тюлькой и начинает священнодействие. И кто мне скажет, что чистка и засолка тюльки для старого друга не есть молитва?

В такси муж, делано сердясь, спрашивает:

– Обо всех похождениях наконец узнал из вашего «а помнишь?» – или ещё что осталось? А ну-ка, вываливай всё, вавилонская блудница!

– Не всё, каюсь. Есть ещё одна история. Сейчас доедем, присядем на балконе с видом на Приморский, и я тебе расскажу, под кофе. Если ты, конечно, не будешь меня перебивать и всяко прочее мешать предаваться вслух сладостным воспоминаниям…

И за что, спрашивается, мне отвесили подзатыльник? Хе-хе…

Падший ангел Паша

Мешать Пашу никто не учил.

Но Паша взял да и смешал водку с портвейном. Паше было шестнадцать лет, и он был хорошим еврейским мальчиком. Красивым до безумия даже на мой взыскательный шестилетний вкус.

Он мне ужасно нравился. Потому, когда вечные бабки на вечных скамейках говорили, что Паша красив, как ангел, – я страшно гордилась. Что правда, виденные мною на старых хрупких бабушкиных открытках ангелы были вовсе не так хороши, как Паша. Ангелы были блондины в папильоточных кудряшках, а Пашины волосы были «чёрными, как вороново крыло» (подслушано у бабок) и ещё «смоляными» (подслушано у них же), и не кудрявыми, а волнистыми. У ангелов с бабушкиных открыток были курносые носики, а Пашин нос был чуть с горбинкой, но вовсе не «жидовский румпель, как у его папаши» (простите, я слишком часто делала вид, что меня интересует копаться в пыли около скамеек с бабками). Ещё у Паши не было крыльев, и он был не пухлым пупсом в перетяжках, а вполне рослым, отлично сложенным юношей шестнадцати лет. И – да – он был красив, как ангел. Хотя в мои шесть я представляла себе ангелов не иначе как херувимчиками с бабушкиных хрупких открыток, но уже тогда чувствовала, что с настоящими ангелами всё не так просто.

Пашу вечные бабки с вечных скамеек называли ангелом за глаза, меня – ангелочком в глаза (я куда больше Паши походила на открыточный экземпляр, и даже белокурые кудряшки у меня имелись, хотя крыльев не было уже и тогда). Неудивительно, что, слушая и наблюдая всё это, я безответно втюрилась в Пашу. Ангел и ангелочек. Подобное притягивается подобным. Любовь предпочитает равных. Что может быть равнее сионского подростка и малолетней славянки? «Антисемит и сионистка». Как-то недавно я сдуру пообещала своему издателю как-нибудь написать такой роман. Надеюсь, он забыл, потому что такое может писать только еврей. Ему свои простят. Русскую же свои с удовольствием распнут. Так что роман откладывается, есть пока только шестилетняя блондинка и жгучий шестнадцатилетний брюнет. И брюнету всё равнее и равнее не только на шестилетнюю блондинку, и прежде им не отмечаемую в пространстве двора, но и на всё пространство гамузом, а также время, равно – и на своё место в оных.

Потому что Паша впервые в жизни взял да и смешал водку с портвейном.

Прекрасный еврейский мальчик-отличник. Спортсмен и будущий не то математик, не то судоводитель (как там дальше будет, лояльнее к пятой графе или как?) Сын странной мамы, с виду отличной от еврейских дам со двора по Воровского, и папы классического фасона, называемого вечными бабками не иначе как Армянский Жид (я думала, его так зовут, потому что если кого-то всё время называют одинаково, то начинаешь думать, что так и есть). Никогда не принимавший прежде спиртного Паша взял да и смешал. И теперь лежал, беззащитный, посреди протоптанной под каштанами тропинки. И никому до него не было дела, потому что вечные бабки с вечных скамеек поползли в подъезды кормить своих вечных внуков, взрослые ещё не вернулись с работы, и значит, любой посторонний мог наступить на Пашину голубую школьную рубашку, так подходившую к его густой тёмной шевелюре, больше похожей на индейскую, чем на еврейскую. А посторонних может быть сколько угодно, ведь нашим тройным проходным двором пользуются и пользуются, не говоря уже о том, что во двор по Чкалова выходят служебные двери кулинарии, и кто через них только не шляется (по наблюдениям бдительных вечных бабок).