Безутешные - Исигуро Кадзуо

– Возможно, Борису она понравится, – сказал я Софи, бегло просматривая страницы.

– О, если у вас мальчик, сэр, лучше и не придумать. Сужу про собственному опыту. Наш сын в эти годы извлек из нее массу сведений. Малярное дело, отделка кафелем – здесь вы найдете все, что угодно.

Свет качал тускнеть – и я вспомнил, что мы еще не отыскали свои места.

– Спасибо, давайте.

Женщина осыпала меня благодарностями, когда я расплатился, и мы отошли с покупками.

– Приятно, что ты позаботился о Борисе, – заметила Софи, пока мы поднимались вверх по проходу. Она приподняла хрустящий сверток и снова прижала его к себе. – Странно думать, что у папы всю прошлую зиму не было годного пальто. Носить старое ему не позволяла гордость. Погода стояла мягкая, и потому особого значения это не имело. Но эту зиму ему так не продержаться.

– Конечно же нельзя.

– Я смотрю на ситуацию трезво. Папа стареет. Это постоянно у меня в голове. Думаю, например, об его уходе на пенсию. Он стареет – и от этого никуда не денешься. – Софи тихо добавила: – Передам ему пальто через пару недель. Будет отлично.

Огни гасли – и публика притихла в ожидании. Зал еще более наполнился, и у меня мелькнула мысль, не запоздали ли мы с поиском мест. Но когда опустилась темнота, в проходе появился билетер с фонариком и указал нам на два свободных сиденья в передних рядах. Мы с Софи протиснулись к ним, мямля извинения, и уселись как раз перед началом рекламы.

Большинство роликов рекламировали различные продукты местного бизнеса: казалось, им не будет конца. Фильм начался по крайней мере полчаса спустя, и я с облегчением встретил название моей любимой классической научно-фантастической ленты «2001: Космическая Одиссея», смотреть которую мне никогда не надоедало. Едва на экране возникли впечатляющие начальные кадры доисторического мира, я, испытывая внутреннее раскрепощение, увлеченно погрузился в перипетии фильма. Развитие сюжета достигло главной стадии – Клинт Иствуд и Юл Бриннер на борту космического корабля направляются к Юпитеру – и тут до меня донеслись слова Софи:

– Но погода может и перемениться. Вот так вдруг. Я решил, что ее замечание относится к фильму, и пробормотал в ответ что-то невнятное. Но спустя минуту-другую Софи заговорила снова:

– В прошлом году стояла такая же чудесная солнечная осень. Казалось, она и не кончится. Кофе распивали на улицах вплоть до самого ноября. Потом вдруг, прямо-таки за ночь, сильно похолодало. Нынче вполне может случиться точно так же. Наперед не скажешь, ведь верно?

– Да, согласен. – Теперь я, разумеется, сообразил, что она опять говорит о пальто.

– Однако пока еще особой срочности нет, – пробормотала Софи.

Когда я снова взглянул на нее, она вроде бы пристально следила за фильмом. Я тоже устремил глаза на экран, но вскоре в темноте кинозала на меня стали наплывать обрывочные воспоминания – и я вновь отвлекся.

Мне совершенно отчетливо вспомнилось, как я сидел в неудобном – похоже, даже грязном кресле с подлокотниками. Было, видимо, утро – серое и тусклое, и я держал перед собой газету. Борис лежал на ковре поблизости, рисуя в блокноте восковым мелком. Судя по возрасту Бориса (а выглядел он еще совсем малышом), с тех пор прошло, вероятно, лет шесть-семь, однако вспомнить, что это был за дом и где именно, я не мог. Дверь в соседнюю комнату была приотворена, и оттуда доносился говор женских голосов.

Сидя в неуклюжем кресле, я продолжал читать газету, пока еле уловимая перемена не то в повадке, не то в позе Бориса не заставила меня перевести взгляд на него. В чем было дело, я понял мгновенно. Борис ухитрился изобразить на листе совершенно узнаваемого Супермена. Он пытался сделать это уже не первую неделю, но, как мы его ни подбадривали, не в силах был добиться даже отдаленного сходства. А вот теперь, отчасти случайно, в сочетании с настоящим прорывом, так часто присущим детству, ему это неожиданно удалось. Рисунок был не вполне окончен (рот и глаза нуждались в доработке), и тем не менее я сразу же увидел, что за великую победу торжествовал Борис. Я бы не промолчал, если б не заметил тотчас, с каким напряжением он подался вперед, держа мелок над бумагой. Он колебался, угадал я, стоит ли дальше улучшать рисунок с риском его погубить. Я остро ощущал его затруднение, и меня так и подмывало громко сказать: «Борис, постой! Довольно. Остановись и покажи всем, чего ты добился. Покажи мне, потом своей маме, потом всем тем, кто разговаривает сейчас в соседней комнате. Какая разница, что рисунок не доведен до конца? Все удивятся и будут тобой гордиться. Остановись, иначе все погубишь!» Но я не произнес ни слова, продолжая следить за мальчиком поверх газеты. Наконец Борис собрался с духом и крайне осторожно начал наносить добавочные штрихи. Затем, преисполнившись уверенности, наклонился над блокнотом и принялся работать мелком более размашисто. Через миг он вдруг замер и молча уставился на рисунок. И вот тут (мне и посейчас вспоминается подступившая тогда горечь) я увидел, как Борис пытается спасти свою работу, лихорадочно черкая по бумаге мелком. Потом лицо его вытянулось, и, уронив мелок на рисунок, он поднялся и молча вышел из комнаты.