Кожа для барабана, или Севильское причастие - Перес-Реверте Артуро

Все это прекрасно, согласился Куарт. Очень трогательно. Он даже видел пару фильмов с похожими сюжетами. Однако пока еще отец Ферро обязан подчиняться церковной дисциплине. «Мы, священники, – подчеркнул он, – не можем свободно бродить по жизни, провозглашая независимые республики. В наше время это исключено».

Она покачала головой:

– Вы недостаточно хорошо его знаете,

– Он сам не дает мне возможности узнать его лучше.

– Завтра мы это устроим. Обещаю. – Ее взгляд снова был прикован к его рукам. – А что касается бедности, то должна сказать, что одеваетесь вы очень хорошо. Я умею распознавать дорогую одежду – даже на священнике.

– В определенной степени это связано с моей работой. Приходится общаться с людьми. Ужинать с красивыми севильскими герцогинями. – Они без улыбки посмотрели друг другу в глаза. – Считайте мою дорогую одежду чем-то вроде формы.

Последовало недолгое молчание; никто из них не сделал попытки заполнить его. Куарт спокойно переждал паузу. В конце концов заговорила она:

– Сутана у вас тоже есть?

– Конечно. Но я редко надеваю ее. Принесли счет, и он хотел было расплатиться, но Макарена Брунер не позволила.

– Ведь это я пригласила вас, – твердо сказала она, так что ему пришлось сидеть и смотреть, как она достает из сумочки золотую карточку «Америкэн Экспресс». – Я всегда отсылаю свои счета мужу, – лукаво заметила женщина, когда официант удалился, – Это обходится ему дешевле, чем пенсион, который пришлось бы платить мне в случае развода. Мы еще не обсудили третий из ваших обетов, – продолжала она после небольшой паузы. – Вам удается соблюдать обет целомудрия?

– Боюсь, что да.

Медленно кивнув, она обвела глазами зал, затем вновь взглянула на Куарта. Теперь она смотрела на его рот и глаза, и взгляд был оценивающий.

– Только не говорите, что вы никогда не были с женщиной.

Есть вопросы, на которые невозможно ответить в одиннадцать часов вечера в севильском ресторане, при свете свечи; но, похоже, она и не ожидала ответа. Достав из сумочки пачку сигарет, она сунула одну в рот, а потом, с естественным и в то же время рассчитанным бесстыдством, пошарила правой рукой в левой части своего декольте и извлекла пластмассовую зажигалку, которая находилась под бретелькой бюстгальтера. Куарт смотрел, как она зажигает сигарету, и старался не думать ни о чем. Лишь спустя некоторое время он позволил себе мысленно сформулировать вопрос: в какой дьявольский водоворот его затягивает?

На самом деле благодаря воспитанию, полученному в Риме, и собственной работе над собой в течение последних десяти лет отношение Куарта к сексу эволюционировало в направлении, отличном от того, в котором обычно толкали священников сплетни и грязь семинарской жизни и общие нормы церковных установлений. В замкнутом мире, управляемом понятием вины, в мире, отвергающем контакт с женщиной, в мире, где единственным негласно принятым решением вопроса являлась мастурбация либо подпольный секс, позже искупаемый покаянием, дипломатическая деятельность и работа в Институте внешних дел предоставляли возможности для того, что Монсеньор Спада, большой специалист в области эвфемизмов, именовал тактическими отступлениями. Общее благо Церкви, рассматриваемое как высшая цель, иногда оправдывало использование некоторых средств, и в этом смысле физическая привлекательность какого-нибудь секретаря нунциатуры и его популярность среди супруг министров, финансистов и послов, легко поддающихся инстинктивному желанию окружить лаской и заботой молодого симпатичного священника, открывали перед ним многие двери, в которые не удавалось проникнуть Монсеньорам или преосвященствам более старшего возраста. Монсеньор Спада называл это «синдромом Стендаля» в память о двух его персонажах – Фабрицио дель Донго и Жюльене Сореле, о перипетиях жизни которых он заставил Куарта прочесть, как только тот начал работать в ИВД. По мнению Мастифа, культура вполне могла уживаться с дрессировкой. В свете всего этого каждому предоставлялось решать самому за себя, руководствуясь собственным разумом и понятиями о морали; в конце концов, каждый священник являлся посланцем Господа на поле битвы, где его оружием были молитва и здравый смысл. Потому что, наряду с преимуществами, которые давала возможность слышать чужие откровения на приемах, в частных беседах или на исповеди, в этой системе присутствовали и рискованные моменты. Многие женщины обращались к священнику как к эмоциональной замене желанного, но оказавшегося недостижимым мужчины или безразличного супруга; а ничто так не смущает покой старика Адама, не дремлющего под бесчисленным множеством сутан, как невинность юной девушки или откровения разочарованной женщины. Короче говоря, негласное прощение со стороны начальства было более или менее гарантировано – ладья Святого Петра много наплавала и многое повидала на своем веку, – если только дело обходилось без скандала и налицо были оперативные результаты.

Как ни парадоксально это для человека, обладающего лишь верой профессионального солдата, с Куартом дело обстояло иначе. Правда, для него целомудрие являлось, скорее, плодом греха гордыни, чем добродетели; но таково было правило, которому он подчинил свою жизнь. И, подобно одному из призраков, встававших перед его открытыми во тьме глазами, – храмовнику с мечом, служащим ему единственной опорой под небесами, лишенными Бога, – он должен был обращаться к этому правилу, если хотел с достоинством встретить атаку приближающейся сарацинской кавалерии.

Ему пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к тому, что его окружало. Макарена Брунер курила, оперевшись локтем на стол и положив подбородок на ладонь руки, державшей сигарету. Почему-то вдруг, даже на расстоянии, он ощутил волнующую близость ее ног. Ее темных глаз, в которых золотисто играли отблески огня. Ему достаточно было бы протянуть руку, чтобы коснуться ее кожи, такой смуглой под черной гривой волос, лежащей на плече, под бусами из слоновой кости, под золотом браслета. Ее белые зубы мягко поблескивали между полураскрытых губ. И тогда, обдуманным движением, сунув ту самую руку, кончики пальцев которой покалывало от переполнившего его желания, во внутренний карман пиджака, он извлек оттуда открытку, адресованную капитану Ксалоку, и положил ее на скатерть, между собой и сидящей напротив женщиной.

– Расскажите мне о Карлоте Брунер.

В одно мгновение все изменилось. Она загасила сигарету в пепельнице и недоуменно воззрилась на него. Медовые переливы в глазах исчезли.

– Откуда у вас эта открытка?

– Кто-то подложил ее мне в комнату.

– Макарена Брунер всмотрелась в пожелтевший снимок церкви. Потом покачала головой:

– Это моя открытка. Из сундука Карлоты. Не может быть, чтобы она оказалась у вас.

– Вы же видите, она у меня. – Приподняв открытку большим и указательным пальцами, Куарт перевернул ее вверх текстом. – Почему на ней нет штемпеля?

Встревоженные глаза женщины смотрели то на открытку, то на Куарта. Он повторил свой вопрос, и она кивнула, но ответила не сразу.

– Потому что она так и не была отправлена. – Она взяла открытку в руки и пристально смотрела на нее. – Карлота доводилась мне двоюродной бабушкой. Она была влюблена в Мануэля Ксалока, бедного моряка, Грис говорила, что рассказала вам эту историю… – Она покачала головой, словно отрицая что-то; хотя, впрочем, это движение могло быть вызвано скорбью, ощущением собственного бессилия или печалью. – Когда капитан Ксалок эмигрировал в Америку, она писала ему по письму или открытке почти каждую неделю – на протяжении нескольких лет. Но ее отец – герцог, мой прадедушка Луис Брунер, решил не допускать этого. Он подкупил служащих городской почты. За шесть лет она не получила ни одного письма, и мы думаем, что и он тоже. К тому моменту, когда Ксалок вернулся за Карлотой, она потеряла рассудок. Она целыми днями сидела у окна, глядя на реку. Она даже не узнала его.

– А письма? – спросил Куарт, указывая на открытку.

– Их никто не осмелился уничтожить. Они оказались в сундуке, куда были сложены вещи Карлоты после ее смерти в 1910 году. Этот сундук безумно привлекал меня в детстве: я примеряла платья, агатовые бусы… – Она было улыбнулась, но тут ее взгляд снова упал на открытку, и улыбка погасла, не родившись. – В молодости Карлота ездила с родителями в Париж, на Всемирную выставку, в Тунис – там она посетила развалины Карфагена, привезла старинные монеты… В сундуке есть туристические проспекты, буклеты с кораблей и из отелей: целая жизнь, хранящаяся среди старых кружев и попорченных молью тканей. Представьте себе, какое впечатление все это произвело на меня в десять-двенадцать лет: я прочла все письма, одно за другим, и эта романтическая фигура – моя двоюродная бабушка – меня просто околдовала. Это продолжается и по сей день. – Она почертила ногтем по скатерти, рядом с открыткой, задумалась. – Прекрасная история любви, – добавила она пару мгновений спустя, поднимая глаза на Куарта. – И, как все прекрасные истории любви, она окончилась плохо.