Билли Батгейт - Доктороу Эдгар Лоренс

Для меня оставалось загадкой, как при всей своей красоте сельская местность может быть такой неуловимо печальной. Я спускался к реке, переходил через мост и бродил по проселочным дорогам, каждый раз уходя все дальше и дальше, и привык к окрестностям, и понял, что и это пустое небо, и полевые цветы, и неожиданно появившийся дом, амбар или мелькнувший зверь ничем мне не грозят. Здесь, в глубинке, мне стало ясно, что все города кончились и что впереди открывается безлюдная дорога, путешествие по которой требует веры. Несколько успокаивали только монотонные телеграфные столбы с провисающими проводами да белая линия в центре дороги, усердно бегущая по холмам и долинам. Я привык к соломенному духу полей и редкому необъяснимому запаху навоза, идущему от горячего пятна на обочине дороги, и то, что мне сначала представлялось тишиной, оказалось мелодией звуков — ветер дул и шептал, вокруг что-то испуганно жужжало и возилось в кустах, лаяло и взвизгивало, стрекотало и стучало копытами, плюхалось и квакало — и определить, кто производит эти звуки, казалось выше моих сил. После нескольких таких прогулок я вдруг понял, что жизнь начинаешь слышать и обонять задолго до того, как видишь ее, и что зрение — самое несовершенное из природных чувств. Многому учил таинственно разворачивающийся перед моим взором пейзаж, между неприбранной землей и громадным бездонным небом ничто не ласкало взгляда, от этих просторов я меньше всего ожидал привычной скученности городских кварталов и трущоб. Но со временем я стал сворачивать с мощеных дорог на грязные тропинки, и однажды, пробираясь по каменистой широкой дорожке, услышал деревенский шум, который пугающе нарастал и постепенно превратился в грохот, — казалась, где-то поблизости двигалась моторизованная армия; взойдя на высотку, я увидел облако пыли, поднимающееся с дальних полей, и прямо перед собой обнаружил стоящие на обочине дороги черные развалюхи местных бедняков; а сами жители Онондаги шли по пыльному картофельному полю за тракторами, комбайнами и грузовиками, картофель от комбайнов бежал по транспортерам в кузова грузовиков, а люди поднимали оставшиеся после машин клубни и бросали их в джутовые мешки, которые тащили за собой, самые слабые даже становились на четвереньки, картофель убирали и мужчины, и женщины, и дети, среди них были и мои знакомые по воскресной школе при церкви Святого Духа.

И тут мне открылся смысл стратегии мистера Шульца. Раньше я удивлялся, неужели он надеется кого-то одурачить своей щедростью? Но теперь я понял: он все делает настолько открыто, что в действительности и не пытается кого-либо дурачить, нет нужды, пусть эти люди и знали, что имеют дело с известным нью-йоркским гангстером, здесь все равно никто Нью-Йорк не любил, и, пока мистер Шульц выказывал добрую волю, их не интересовали его преступления в Нью-Йорке; более того, их не волновало даже то, что они знали, почему он делает то, что делает, лишь бы он соответствовал масштабу своей репутации. Он, конечно, был виден насквозь, но таким и следует быть, если общаешься с массами, надо иметь размах, писать на небе, чтобы было видно за много миль.

Однажды вечером он сказал за ужином:

— Ты знаешь, Отто, я платил председателю совета еженедельно столько же, сколько стоит вся нынешняя операция. Здесь нет посредника, который назвал бы тебе истинную цену. — Он был доволен собой. — Я прав, Отто? Мы напрямую действуем, молочко прямо из-под коровки. — Он рассмеялся, в Онондаге все шло, как он и рассчитывал.

Но Аббадабба Берман особого веселья не испытывал. «Председателем совета» в банде называли мистера Хайнса, члена общества Таммани.^[3] Пока агенты ФБР не спутали карты мистеру Хайнсу, он отсылал умников-полицейских на Стейтен-Айленд, судей, не понимающих своих задач, заставлял уходить в отставку и, в довершение всего, подкупом добился избрания самого мирного и сговорчивого окружного прокурора за всю историю города Нью-Йорка. Прекрасная работа. Но наше положение было иным: банда, пытавшаяся выбраться из серьезных затруднений, действовала в необычных условиях, она не имела опыта легальной работы и, следовательно, допускала ошибки. А еще надо было учитывать мисс Дрю. С мистером Берманом о мисс Дрю никто не советовался. Чего там говорить, она, конечно, повышала класс и дела, и замыслов, ее воспитание позволяло лучше организовать благотворительность, она знала, что можно и что нельзя. Кроме того, она придавала Немцу некий шик, отвлекая местных жителей от мысли, что перед ними отъявленный гангстер. Но мисс Дрю была неизвестной величиной, Иксом. В математике, как объяснил мне мистер Берман, когда не знают значения величины и даже того, положительная эта величина или отрицательная, ее обозначают X. Вместо числа вводят букву. А к буквам мистер Берман особой склонности не питал. Теперь он смотрел, как мисс Дрю с каменным выражением лица ковыряла правой рукой в салате, а левой под столом незаметно схватила мистера Шульца за причинное место: мистер Шульц подскочил на стуле, опрокинул вино, закашлялся в салфетку, побагровел и, давясь смехом, сказал, что она чокнутая бешеная шлюха.