Беременная вдова - Эмис Мартин

Кит спустился к бассейну — в голову ему пришла мысль подружиться с Глорией Бьютимэн. В конце концов, история его семейства приучила его относиться к опозоренным девушкам с теплотой. Некоторые (и Лили среди них) говорили, что в этом отчасти и состояла проблема — Кит и его семейство позор переносили плохо. Для этого у них не было ни таланта, ни жизненных сил. Им было легче простить. Некоторые к тому же говорили, что Вайолет после проступков куда более беспорядочных и многообразных, нежели интригующий промах Глории, — в общем, это было по глазам видно: Вайолет пыталась понять, долго ли ей еще придется выслушивать рассуждения о позоре, прежде чем можно будет вернуться к прегрешениям.

— Можно? Ты не против?

— Нет. Ничуть.

И он устроился, спокойный, привлекательный, — он сам и «Нортенгерское аббатство», — сбоку от Глории. Как объяснить его хладнокровную беззаботность? Что греха таить, Кит предвкушал устранение Адриано («Я буду свободнее в душевном плане»). Потом, у него имелся новый замысел, иначе говоря, стратегия. Овеществление плоти. Попытка разлюбить любимую. Могу сказать (между нами говоря), что этому дню предстояло стать очень и очень неудачным для интересов Кита — какими они ему тогда представлялись, Но пока он был доволен, он только что принял душ, ему было двадцать лет. Глория сказала:

— Ты меня напугал. Я подумала, вдруг это Уна. — Она втянула в себя воздух и основательно выдохнула. — Тут всегда такая жара?

— Она нарастает, нарастает, а потом — гроза.

У Глории на коленях тоже лежала книга, которую она убрала, заложив страницу обрывком железнодорожного билета. Казалось, она готовится заснуть, но через некоторое время, как ни странно, с закрытыми глазами произнесла:

— Правильно ли я понимаю, что Шехерезада сегодня уехала в Рим, чтобы купить себе монокини? Я слышала, она сообщала о подобном намерении.

«О па-доб-ном намерении»… Сам по себе голос был теплым и воспитанным; четкая же дикция — что называется, «граненый акцент» — казалась созвучной Эдинбургу — городу экономики (и политической философии, и инженерного дела, и математики), городу неустанных размышлений.

— Да, действительно сообщала, — сказал он.

— Я понимаю — веселитесь, народы. Все такое прочее. Но у фривольности есть свои пределы. Туда три часа на машине. Я только что оттуда.

Кит согласился, что дорога длинная.

— Монокини. А сегодня утром на ней, по ее мнению, что было?

Ее глаза были по-прежнему закрыты, и он взглянул: довольно твердо очерченное лицо, подбородок, сходящийся в аккуратную точку, узкая линия губ, полный кельтско-иберийский нос, мальчишеское черное каре. Глаза раскрылись, внезапно и округло. Он сказал:

— Сегодня утром на ней было, это самое, бикини.

— Да. Бикини, другую половину которого она выкинула. Иными словами, сегодня утром на ней было монокини. Девяносто пять миль. Может, монокини дешевле, чем бикини? Может, они продаются за полцены? Вероятно, я старомодна. Но помилуйте.

Образовалась тишина, и он занялся «Нортенгерским аббатством». Он вернулся назад, чтобы проверить, правда ли, что Фредерик Тинли фактически выебал Изабеллу Торп. Роман сделался отчасти эпистолярным, и полностью удостовериться в этом было нелегко. А это, в конце концов, составляло единственное катастрофическое событие романа. Он попытался ощутить весомость данного обстоятельства: один половой акт, и в нем содержится порочный смысл, целиком охватывающий твое существование… Кит полагал, что галантность обязывает его заступиться за Шехерезаду и сказать Глории, что для поездки в Рим имелись и другие причины. Например, чай в «Ритце» с отцом Адриано, Люкино. Кроме того, Киту было известно, что Шехерезада, не готовая удовлетвориться покупкой монокини, планировала потратить «сотню долларов на белье» (несколько пар она собиралась подарить Лили). Что происходит? — подумал он. Было время, когда он осудил бы подобное — поднял бы глаза от страниц «Общей цели» или «Либерального воображения» и поразмышлял бы вслух, как эти деньги можно было бы потратить более разумно.

— Интересно, это я зануда, или же все это зашло слишком далеко? — снова начала Глория. — Эта страсть к выставлению напоказ. — Тут, глядя мимо него, она проговорила про себя с ровной улыбкой: — А, ну вот. «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня…»^[45]

Кит обернулся. На верхней террасе Уна, держа в каждой руке по секатору, перебирала розы.