Мой одесский язык - Соломатина Татьяна Юрьевна

Да-да, вы все, и всё, и всегда знали. А Ленке было всё равно. Всё равно, в парче я, в парше, на метле, пешком или на «бэхе» последней модели. Ленке было всё равно – талант я или бездарь обыкновенная. Настоящая дружба, как и настоящая любовь, – все ещё статистически недостоверная редкость.

Я подсаживаюсь к Нине. Она в красивом платье, причёсана. Сильно сдала, конечно, но это всё та же Нина – ангел-хранитель вечного караван-сарая, путешествующего в огромной вселенной где-то в тени винограда под Жеваховой горой. Она просто устала лететь рядом, охраняя, оберегая, заботясь, сохраняя… Крылья её истрепались, осыпались пожелтевшими перьями в никогда не угасающий огонь этого очага. И вечно бесшабашные, озабоченные своими делами кочевники-безбожники подхватили её в свои, оказавшиеся такими заботливыми, руки. Усадили маленькую нахохлившуюся обтрёпанную птичку в золотую клетку и носятся с ней, носятся, носятся. Меняют свежую водичку – на самую свежую, кормят лучшими зёрнышками, потчуют травинками и стелют самые мятные листики, гладят и поют для неё весёлые песни.

Нина, даже сидя за столом, двумя руками держится за палочку – ультрасовременной и максимально удобной конструкции. А как же – лучшие зёрнышки! Я сажусь рядом, и она левой рукой берёт меня за локоть. Цепко. Как ласточка на проводах. Вцепляется и дрожит. «Это спастика» – так думает во мне врач. «Это просто маленький, нахохлившийся, дрожащий на ветру ангел! – отвечаю я врачу. – Он плачет потому, что охраняет не он, а – его. Ангел сходит с ума оттого, что не погиб в битве, а постарел и оказался обычным человеком…» – всплывают откуда-то из надпочечников слова, которые я вставлю в рукопись… Какое паскудство быть писателем! Гадость, гадость!

Я полностью погружаюсь в разговор. Нина тихо спрашивает:

– А помнишь, из Симонова? Вот это…

«Не помню!!!»

– Ну, как же, конечно, помню!

Лучшее, что я могу сделать, – дать ей вдоволь наговориться. И дать рассказать мне стихотворение Симонова. Нина начинает читать. Да что там – шептать. Мне. Здесь, где за столом, накрытым где-то под Жеваховой горой в тени винограда, никогда не умели слушать:

• Над чёрным носом нашей субмарины
• Взошла Венера – странная звезда.
• От женских ласк отвыкшие мужчины,
• Как женщину, мы ждём её сюда.

• Она, как ты, восходит всё позднее,
• И, нарушая ход небесных тел,
• Другие звёзды всходят рядом с нею,
• Гораздо ближе, чем бы я хотел.

• Они горят трусливо и бесстыже.
• Я никогда не буду в их числе,
• Пускай они к тебе на небе ближе,
• Чем я, тобой забытый на земле.

• Я не прощусь с опасностью земною,
• Чтоб в мирном небе мёрзнуть, как они,
• Стань лучше ты падучею звездою,
• Ко мне на землю руки протяни.

• На небе любят женщину от скуки
• И отпускают с миром, не скорбя…
• Ты упадёшь ко мне в земные руки,
• Я не звезда. Я удержу тебя.

Я помню… Я вспомнила!

В этом доме никого и никогда особо не интересовала проза – и тем более поэзия. Ну, может, только Нину. Или ещё жену надутого на меня навсегда Алёнушкиного двойняшки-Иванушки. Всё. И я помню, помню! Помню, как я читала Нине вслух, когда-то, под рюмку, за столом… Я вспомнила. Я читала ей это стихотворение Симонова! Давным-давно. Я читала, а она смеялась сквозь накатывавшую на неё грусть. Здоровая ещё Нина говорила мне:

– Какое пронзительное стихотворение. Как я понимаю Симонова. Только «звезда» у нас, наоборот, – Петя. Но рано или поздно он упадёт в мои руки.

Нина совсем расплакалась. Сейчас, в 2010 году, где-то за столом, накрытым в тени винограда под Жеваховой горой, она была способна только на слёзы шёпотом. Нагнувшись ко мне, она простонала:

– А упала я. Упала я. Лучше бы я умерла. Столько женщин всё ещё мечтают оказаться в его спальне, а там никому не нужным куском балласта лежу я. Он меня подмывает и меняет мне бельё. Стоит на коленях и просит прощения. За что? Почему они не дали мне умереть?

Я не знаю, что ответить.

– Очень красивое стихотворение. Одно из моих самых любимых у Симонова, – говорю я.

– Так вот из-за кого весь дом на ушах стоял, разыскивая для мамы стихи Симонова, – включаясь в наш с мамой тихий разговор, шутливо возмущается Ленка.

Мы пьём и смеёмся. Где-то в тени винограда под Жеваховой горой центр вселенной перемещается на наш край стола. На противоположном – Пётр Иванович. Ах, Пётр Иванович!